И улыбается Клуше в свои сто сорок зубьев, а пройдите, говорит, за мной, да вот тут присаживайтесь. А Клуша и рада бы сесть, ноги-то так вот и стонут, да в эти кресла-то ихние, низкие да мягкие, как сядешь, так и не встанешь, и не родилось еще такого мужика, чтоб Клушу из такого кресла за руки вытянул. И нет, Клуша говорит, я уж постою, мы люди простые, не гордые.
Ну, ждать-то Клуше недолго пришлось. Как ушла эта лисица-то тощая, так и вернулась. Пойдемте, говорит, ожидают вас.
Завела в комнатку такую махонькую. Хозяин бы, небось, постыдился в каморке такой гостей-то принимать. Клуша как зашла, так и охнула. Стоит в комнате стол, а за столом-то кресло, а в кресле сама Коршуниха сидит. Совсем такая же, как была, и время ее не берет – и сидит ровно, и смотрит молодухой, хотя всё ж таки видно, что не молоденькая. Волосы черные, глаза черные, нос в подбородок смотрит. А сзади, над столом, портрет ее висит, как живой. Словно две их тут.
Буравила-буравила Клушу глазами, потом улыбнулась: садитесь, говорит, уважаемая, да рассказывайте, с чем пожаловали. А лисица-то рыжая уж и стул поднесла, Клуше чуть не в спину тычет. Ну, Клуша села. И молчит как язык съела. И Коршуниха молчит. Лисица уж ушла, дверь закрыла, а Клуша всё рот никак не раскроет. Тогда Коршуниха ей: ну что же вы, неужели боитесь меня, я ведь не страшная.
Тут Клушу и понесло. Кому, говорит Клуша, не страшная, а кому и очень. За что ты дитятко моё родное прокляла, дитё ведь малое было, а не пожалела, как она ведь мучается-то теперь. Деткам-то другим помогаешь или грех замыть хочешь, а моя-то девочка чем виновата, и где совесть-то у тебя, не в карман ли спрятала. Освободи ты мою детоньку, а если зло тебе некуда девать, так меня, старую, замучай.
Коршуниха глазищами как сверкнет: ты, говорит, старая, сама себя, гляжу, уже замучила. От чего, говорит, мне твою деточку освобождать, или от любви к людям, или от того, что она добра всем хочет? Вот если б, говорит, я ей пожелала своими благами упиваться, да на всех кругом плевками плевать, да на тебя, старую, как на плесень какую глядеть, потому что ты не из господ, а господам прислуживаешь, вот это было бы проклятие так проклятие. Неужели ты вот за этим ко мне пришла, а я, говорит, так думала, что ты мудрая женщина, дар мой оценишь.
А подавилась бы ты, это Клуша говорит, даром-то своим, и тьфу на тебя совсем. Ведь покоя нет деточке никакого, всё рвется куда-то, уйду, говорит, и куда ж она пойдет, мир-то вон какой страшный, похлеще тебя будет. Ей наукам учиться, да жениха хорошего, да деточек растить, а не мир, вон, спасать.
