Сам Ришелье бывал в Гурзуфе редко, наездами, а в 1814 году, после разгрома Наполеона и реставрации Бурбонов, уехал во Францию. Дом его пустовал. И так уже повелось, что здесь с разрешения хозяина находили приют путешественники, посещавшие Крым.
Остановиться в этом доме посоветовал Раевским их родственник генерал Бороздин, служивший в Крыму.
В четырёх нижних комнатах поселилась женская половина семейства Раевских и сам генерал. Кабинет под чердаком достался Раевскому-младшему и Пушкину. «Мой друг, счастливейшие минуты жизни моей провёл я посреди семейства почтенного Раевского, — месяц спустя писал Пушкин брату. — …Старший сын его будет более нежели известен. Все его дочери — прелесть, старшая — женщина необыкновенная. Суди, был ли я счастлив: свободная беспечная жизнь в кругу милого семейства; жизнь, которую я так люблю и которой никогда не наслаждался — счастливое полуденное небо; прелестный край; природа, удовлетворяющая воображение — горы, сады, море…»
Так беспечно и весело он ещё не жил. Ни ребёнком в Москве, ни после Лицея в Петербурге он никогда не испытывал в отцовском доме умиротворения и радости. Равнодушие родителей его больно ранило, хоть он и не показывал виду. В Лицее он смеялся над благонравным, похожим на девочку Моденькой Корфом, который плакал по дому и, завидев свою маменьку, приехавшую его навестить, кидался ей на шею. Если бы Пушкину вздумалось кинуться на шею Надежде Осиповне, она бы отстранила его, сказав, что он изомнёт её нарядное платье…
Теперь — подарок судьбы — он оказался под кровом счастливого семейства, где все любили друг друга, понимали друг друга, гордились друг другом.
Радушие, покой, прелестные девушки, весёлые, умные, увлекательные беседы…
Забыв на время все свои горести, не размышляя о будущем, Пушкин с восторгом предавался настоящему. Круг милого семейства и благодатный край, где всё радовало глаз и окрыляло фантазию…
Волшебный край! Очей отрада!
Всё живо там: холмы, леса.
Янтарь и яхонт винограда,
Долин приютная краса,
И струй, и тополей прохлада…
Всё чувство путника манит,
Когда, в час утра безмятежный,
В горах, дорогою прибрежной
Привычный конь его бежит,
И зеленеющая влага
Пред ним и блещет и шумит
Вокруг утёсов Аю-дага…
Таким запомнился Пушкину Гурзуф.
Здесь не было грандиозного великолепия Кавказа с его суровой величавостью. Здесь был свой мир — гармоничный и приветливый, с мягкими очертаниями лесистых гор, плавно спускающихся к морю, с плоскими кровлями татарских хижин, изобилием плодов в садах и виноградниках, стройными свечами высоких тополей, узкими конусами тёмно-зелёных кипарисов, разлёгшейся в море Медведь-горой — Аюдагом, причудливыми изломами тёмных прибрежных скал, голубым куполом неба над головой и зеленовато-голубой равниной вод у ног. Яркий солнечный свет и густые тени, свежий влажный ветер и простор, простор…
