Поездкам всем обществом Пушкин и братья Раевские предпочитали уединённые прогулки в горы — пешком и верхом. Заходили в аулы, наблюдали жизнь горцев. Аулы располагались по отлогостям гор. Низкие, длинные, крытые соломой сакли, слепленные из глины и хвороста, были без окон с отверстиями вместо дверей. Те, кто побогаче, убирали их внутри коврами, кто победнее — расписывали красками.
У очагов хлопотали женщины, одетые в свободные халаты и шаровары. Завидев незнакомцев, они закрывали лицо, но уже привыкли к русским и обычно не прятались.
Когда же с мирною семьёй
Черкес в отеческом жилище
Сидит ненастною порой,
И тлеют угли в пепелище,
И, спрянув с верного коня,
В горах пустынных запоздалый,
К нему войдёт пришлец усталый
И робко сядет у огня —
Тогда хозяин благосклонный
С приветом, ласково встаёт
И гостю в чаше благовонной
Чихирь отрадный подаёт.
«Черкесы, как и все дикие народы, отличаются пред нами гостеприимством. Гость становится для них священною особою. Предать его или не защитить почитается меж ними за величайшее бесчестие. Кунак (т. е. приятель, знакомец) отвечает жизнию за вашу безопасность и с ним вы можете углубиться в самую средину кабардинских гор». Так вскоре писал Пушкин в поэме «Кавказский пленник» и в примечаниях к ней.
Но пока он ничего не писал, ни стихов, ни писем. Не хотел, да и не мог. Жизнь его переломилась, пошла по-новому. Будущее рисовалось ему неопределённым. К южной природе он как-то сразу привык. К новому своему положению предстояло привыкнуть.
Единственное, что сочинил он на Кавказе, — эпилог к «Руслану и Людмиле». В нём поведал читателям о своей судьбе. Кончил так:
Забытый светом и молвою,
Далече от брегов Невы,
Теперь я вижу пред собою
Кавказа гордые главы.
Над их вершинами крутыми,
На скате каменных стремнин,
Питаюсь чувствами немыми
И чудной прелестью картин
Природы дикой и угрюмой;
Душа, как прежде, каждый час
Полна томительною думой —
Но огнь поэзии погас.
Ищу напрасно впечатлений:
Она прошла — пора стихов,
Пора любви, весёлых снов,
Пора сердечных вдохновений!
Восторгов краткий день протек —
И скрылась от меня навек
Богиня тихих песнопений.
Было здесь нечто от элегической поэзии с её унылостью. Но было и другое — невесёлые, трезвые размышления. Судьба подвела черту под его петербургской жизнью, под его юностью. Юность ушла. С ней ушло многое. Беспечная, игривая муза — «богиня тихих песнопений», которая вдохновляла его, когда он писал «Руслана», — скрылась. Быть может, навсегда.
