- У матери давление... Так что ты тише - проходи в свою комнату...
Ваня едва на ногах держался, и очередное, огромное усилие ему над собой пришлось выделать, чтобы сдержать тот сильный, страшный кашель, который поднимался из груди его. И он надеялся только прорваться незамеченным в свою комнатку, да уж и лежать там, хоть день, хоть два. Но, все-таки, когда в коридоре он стащил, и отбросил куда-то ботинки, его окликнула мать. Конечно, он не мог ослушаться, и не пойти в ее комнату. В первое мгновенье, как вошел, так едва и не вскрикнул. Мать была такой бледной, такой невесомой, что вспомнилась Ване мертвая бабушка, и тогда же он себя проклял, назвал мерзавцем, за то, что мог помышлять, воздыхать о Лене, когда родной, близкий, действительно любящий его человек так мучался. Ведь она потеряла свою мать, а теперь вот и он заставлял ее волноваться. И, все-таки, Ваня чувствовал себя так плохо, что сейчас больше всего хотел уйти, чтобы только не увидела она его тягостное положение, чтобы только кашель не услышала. А как тяжело было сдерживать этот кашель - он так и подымался из груди, так и рвался - ледяной, мертвенный. К счастью, в комнате было почти темно, и она не могла разглядеть его иступленного, посиневшего лика. И он, едва ли себя помня, повалился перед ней на колени, и зашептал:
- Простите, простите меня пожалуйста. Я был слеп. Я делал совсем не то, что должен был бы делать. Простите же меня, пожалуйста. Я не должен был вас оставлять, но и теперь не поздно, и я клянусь, что не оставлю. Клянусь!.. Простите... Пожалуйста... А теперь - мне бы поспать... Отпустите меня, пожалуйста....
- Да что ты, Ванечка?! - воскликнула испуганно мать, и стала приподниматься, вглядываться в его лицо.
Однако, Ваня испугался, что она увидит признаки его болезни, поспешно закрыл лицо обмороженными ладонями, и стал отступать. Она еще что-то говорила ему, но он уже не слышал, отшатнулся в коридор, прошел в свою комнату, и там повалился на не разобранную кровать.
* * *
Очнулся Ваня на следующее утро, когда уже расцвело - то есть часов через пять после своего возвращения. Странно, но он совсем не испытывал какой-либо слабости, разбитости в теле; вот в глубинах груди засел, и в любое мгновенье готов был разорваться кашлем ледяной ком, но ведь не разрывался же пока, и очнулся Ваня от телефонного звонка, который вновь и вновь пронзительным, ясным своим звоном наполнял комнату. И он уже знал, что звонит Лена, что, по наущению ребят, хочет договорится с ним о встрече. Скажи ему кто-нибудь на день раньше, когда он в это же время летел над лесами к Москве, и бредил только Ею, что он будет недоволен таким вот звонком, и Ваня бы ни за что не поверил - тогда он почитал Лену какой-то богиней; нет - высшей из всех богинь, средоточием всего мироздания. Тогда он был ослеплен юношеской любовью, созданным им самим образом; теперь, вспоминая как она вчера обнималась и шепталась со своим кавалером, он осознавал, что она была лишь простою девушкой. И вот он не хотел слышать ее голоса; уже здраво понимая, что от одной его способности летать, любви у них не выйдет, слушал один за другим эти нескончаемые звонки, и жаждал, чтобы они прекратились - они действительно прекратились, но тут в комнату вошла его совсем худенькая, бледная мама и тихо прошептала:
