Мальчик уже спрыгнул на землю и, привыкший уж, видно, к таким сценам, выставил свои тоненькие ручки, вздрогнул, простонал:
- Папа... Не надо! Я больше не буду! Пожалуйста!
Затрещина - от которой многие, притаившиеся в кустах собаки вздрогнули, а тот двухметровый дог, который пытался когда-то напасть на Томаса, обнажил клыки, зарычал негромко, но с настоящей яростью.
Щека мальчика заплыла красным; он стоял, потупивши голову, тихонько плакал. "Медведь" схватил его за руку и, судя по тому, как исказилось лицо мальчика, сильно ее сжал.
- Ты у меня смотри! Еще раз такое устроишь - отделаю тебя так, что мамаша не узнает! Ты понял меня!
- Слышь, Кирюха, да иди ты сюда! Давай костер разводить! - окрикнул "медведя" один из его дружков.
Что же касается матери мальчика, то она, привыкшая к таким сценам - едва заметно вздрогнула, когда "медведь" ударил мальчика, но вот подавила в себе что-то, отвернулась - затараторила о чем-то со своей подружкой...
В лесу, почувствовав боль мальчика, и клубящееся вокруг "медведя" напряжение, заскулили щенки - однако, тут же и замолчали - повинуясь своей няньке старушки-колли.
На поляне, тем временем, "медведь" распыляясь все больше, грызся со своей женой:
- Говорил - надо было к берегу! Здесь же тень! Ты слепая совсем, что ли?!
- А чего нам на солнце печься?! - в тон ему, визжащим голосом, надрывалась жена. - Хочешь загорать?! Ну и иди!
- Да иди ты сама загорай!... - ну и так далее.
"Медведь" не воспринимал, да и не хотел воспринимать леса, неба - всего этого, открывающегося к нежному златистому сиянию. Так же мог ругаться он и дома, и на какой-нибудь далекой планете - окружающее его нисколько не трогало. Он был погружен в своей мир болезненной раздражительности. Он постоянно накапливал в себе боль, потом выплескивал ее в приступах безудержного гнева (уж сын его знал, что это). И все то ему казалось, либо враждебным, либо каким-то однобоким - так или относящимся к нему...
Однако теперь, рядом были приятели - они поторапливали его:
- Давай, выгребаем запасы! Слышь, Кирюх, помоги, а?..
Из грузовичка вынесли скатерти; затем - большие пакеты с едою.
А двое удальцов, взявши пилы, забрались по стволу дуба, и усевшись на древесных развилках принялись пилить две самые большие ветви.
Листья старого дерева зашумели печально, и все лежавшие на земле собаки услышали горестный стон, который, передаваясь от корней дуба, дошел и до них.
"Вжжих - ввжжих!" - пронзительно врезались в живую плоть пилы, и дерево шумело, стонало, перекатывалось лиственными волнами уж непрестанно - но никто, кроме мальчика, не замечал этого - ведь, дул довольно сильный ветер.
