Вдоль по Питерской,
По Тверской-Ямской, да эх!
Мне казалось, что пока мы бегали, уже должен был разгореться настоящий пожар, я воображал источающие пламя окна верхних этажей, ужас лиц и каски пожарных, чуть ли не пожар Москвы 1812 года, но когда мы прибежали, из окна Веселого Павлика лился в небо все тот же скучный ручеек дыма. Однако мне все равно было интересно, и я не отставал от погорельца. Мы взбежали на третий этаж, он всадил в замочную скважину лезвие ключа и, слегка подтолкнув дверь таранным плечом, распахнул ее. Я последовал за ним в его пещерную квартиру, полную дыма, и увидел целый мир беспорядка, обиталища людоеда. Всюду что-то валялось — картинки, книги, статуэтки, какие-то технические детали, настолько вырванные из целостности своего механизма, что превратились в нечто бесформенное и жуткое; какие-то линзы, начатые гербарии с бабочками и цветами вперемешку; конечно же, я сразу обратил внимание на бурый череп, оскаливающийся на столе — ух ты! Еще я успел заметить, что все обои в комнате измусолены и изрисованы. Мы устремились на кухню. Там было тесно от дыма, на плите стоял объемный бак, в котором догорали какие-то обуглившиеся ошметки. Веселый Павлик погасил конфорку, снял бак с плиты и сказал:
— Тужурку хотел прокипятить. Сгорела тужурочка.
Потом он тщательно оглядел плиту и сделал очень важное предположение:
— Видно, где-то огонь прорвало.
И тут же принялся делать одновременно массу дел — махать журналами, выгоняя в окно дым, бегать с места на место, что-то разыскивая, что-то хватая, чем-то звякая, беспрестанно напевая выхваченные из разных арий и песен куски. Конкретно он сделал следующее: выпил стакан воды, спросил меня, почему я не в пионерском лагере, подразнил унылого попугая, сидевшего в клетке под самым потолком, полистал журнал, которым гонял дым, так, будто только что купил его, сказал мне, что я настоящий герой, потому что в журнале была статья о Гастелло, потом вывалил из бака в мусорное ведро тужурку, и под пеплом не стало видно ведра, беспощадно стукнул боксерскую грушу, висевшую в прихожей, запретил меня называть его дядей, а просто Павликом, наконец, включил радиолу и поставил пластинку, из которой заискрилось по квартире:
В море дремлет штиль,
Неподвижен киль.
Джимми-юнга пьет виски…
Веселый Павлик подпрыгнул несколько раз, изображая матросский танец, причем толстые его ягодицы затряслись, как два пятикилограммовых студня, после этого он вспомнил, что пришло время утолить голод, достал из холодильника круг ливерной колбасы и спросил меня:
