— Фиска! Фиска! Ты где там? Фиска! Черт-дура!
Днем моей матери принесли меня. Она назвала меня мордашечкой и стала кормить. Я зачмокал, мать взволнованно задышала в мое пурпурное личико папиросной вонью, и при каждом ее выдохе на меня обрушивался целый шквал тепла, и я бессмысленно моргал золотисто-рыжими, глуповатыми своими ресницами.
Потом, когда меня унесли, я снова был забыт, потому что в тот день все смешалось, и радиосообщения стали личным, а все личное воспринималось как нечто сообщенное в очередном выпуске новостей. Все женщины в палате, родившие мальчиков, назвали новорожденных Юрами, и моя мать тоже сначала хотела назвать меня Юрой, но потом спохватилась, что у нее уже есть сын Юра, и засмеялась, и все в палате засмеялись и впервые подумали о том, что моя мать не такая уж плохая и грубая, как это кажется на первый взгляд. Насмеявшись, она сказала:
— А как по отчеству-то? Алексеич? Ну, пусть тогда моего Алексеем. Ваших Юриями, а моего Алешкой.
На следующий день — я жил уже вторые сутки — бабка привела под окна роддома моего брата Юру, и мать показывала им меня, говоря:
— Алешкой назвала. Алешкой, говорю, назвала!
— Алешкой? Нашла как назвать! Леха. И будут все дразнить Лехой-лепехой, — ворчала в ответ бабка, а я смотрел и ничего не видел, и смотрел не вниз, а куда-то отвлеченно от всего, куда-то в яркую рыжесть слепого весеннего солнца. Мой брат Юра нетерпеливо перебирал глазами окна, не мог найти окна со мной и нашей матерью Анфисой и уже хныкал, суча ножкой. В носу у него было что-то не в порядке, и он привычно шмыгал им каждые десять секунд. Он не видел меня, а я не видел его. Стоявшая рядом с роддомом школа терпеливо вычерчивала длинную линию звонка, из дверей выпархивали освобожденные рыжие крылышки пионерских галстуков, а я только чувствовал что-то трепетное и, кроме этого чувства, не обладал ни одним другим.
Через несколько дней нас выписали, и вечером, после работы, соседи пришли на меня посмотреть. Они заглядывали мне в глаза, согнувшись надо мной прямым углом, но мои мутные зрачки отказывались видеть их, и они, не зная, что сказать, говорили все одно и то же:
— Какой рыжий!
А моя мать говорила:
— В отца.
И тогда все крякали, хмыкали, жались к дверям и, едва не шепча «чур меня!», торопились бежать прочь из этой испитой квартиры, где в темном углу лежало в сереньких пеленках рыжее пятно по имени Алешка, по отчеству Сергеевич, по фамилии Стручков. Потом приходили другие, и моя мать всем врала, говоря, что я родился 12 апреля в половине первого ночи, передвигая миг моего рождения ровно на один час вперед, и, может быть, поэтому мне всегда так нравится играть со временем, передвигать стрелки часов на час, вводить людей в заблуждение, заставлять их два раза встретить один и тот же Новый год, сорваться на вокзал и тоскливо сидеть потом в вагоне поезда, ожидая нескорого отправления. Мне забавно иногда заставить человека на какое-то время оказаться в будущем, опередить на час других.
