— Воробейка! Ах ты, воробейка. Чирик-чирик, говоришь? Чирик-чирик? Тоже человек.
Воробей, удивительно похожий на дядю Костю, гордо косил злую бусинку глаза и говорил:
— А чё? Человек! Человечек-чек!
Дядя Костя Тузов всех называл человеками. Это был единственный эпитет, которым он наделял все, что ему нравилось, всех, кого он уважал. Люди у него разделялись на человеков и дураков. Про Николая Расплетаева он говорил:
— Разве ж это человек? Это дурак последний.
Про Дранейчикова отца он говорил:
— Коля, — длительное тире, — человек.
И даже моему отцу, когда тот дважды на несколько дней появлялся из заключения, дядя Костя говорил при встрече:
— Здравствуй, Сережа. Как ты? Жив? Здоров? Ты, Сережа, человек… — Сострадательное многоточие. — Несчастный ты человек.
Дядю Костю так все и звали во дворе — Человек.
Как и мой отец, он был рыжим, но не кудрявым, а прилизанно-рыжим. Свои оранжево-бронзовые услужливо-послушные волосы он тщательно заглаживал назад мелкозубчатой расческой. Хотя, Тузовы не были украинцами, он всегда почему-то ходил в расшитой украинской рубашке, которая придавала ему какой-то миниатюрной аккуратности — он был невелик ростом, носил полудетскую обувь, на крошечных его руках вился трогательный золотистый пушок.
Костя Человек всю жизнь прожил с матерью, никогда не был женат. Работал он стеклодувом, зарабатывал хорошо, половину зарплаты отдавал матери, часть пропивал, а часть, кажется, откладывал. Старая Тузиха недолюбливала его, но честь по чести исполняла материнский долг по отношению к холостому сыну — кормила его, стирала и подшивала за ним. По воскресеньям Человек ходил в соседний дом, где жила жена его брата с двумя детьми, и звал Тузиков на обед. Ее не звал.
— Она себе изготовит, — объяснял он. — А ребятишки голодные будут сидеть. Жалко сиротинок, ведь и они людьми должны стать.
Тузовы жили на первом этаже, и когда бывало тепло, всегда открывали по воскресеньям окна, чтоб было видно, как Человек благодетельствует племянников. Отобедав, он первым выходил из-за стола и шел на улицу. Выйдя во двор, тщательно прочищал зубы куском спички, потом садился на край лавочки и, закуривая, говорил:
— Мать борщец сварила с чесночком. Борщец — человек.
— Цилявек, — передразнивала бабушка Сашки Кардашова. — У тебя и кошка человек, и Джильда человек, и борщец — всё человек.
Спустя какое-то время он спрашивал у нее:
— Теть Клав, а Вера всё не собирается найти себе опору? Тяжело ей Саньку одной на ноги ставить.
