Когда Йегуда заболел, поначалу все решили, что дни его сочтены. Долгие месяцы будил он соседей стонами. И уже сам Бога молил, чтобы избавил его от страданий. А Азизу все тошнило, она бегала блевать на среднюю крышу, и люди сочувствовали ее беде и благодарили за преданное бдение у смрадной постели святого мученика. Одна Наджия помалкивала. По губам ее блуждала пророческая улыбка, многие даже решили, что она тронулась умом, совсем свихнулась из-за оплеух, получаемых поначалу от отца, да продлит Господь его дни, потом от брата Дагура, музыканта на кануне, а сейчас и от мужа. Но были женщины, считавшие, что эта ее улыбка — знак какой-то особой избранности.
Тем временем, пока Йегуда корчился от болей, у Азизы стал расти и пухнуть живот. Наджия ничего толком не сказала, но намеками дала понять, что тут не обошлось без ее супруга. Сплетники без устали следили за животом Азизы, а та гордо выпячивала его всем напоказ, пока не встала на колени и не родила Мирьям — и это после многих лет бесплодия, последовавшего за рождением Эзры. Наджия не скрывала своего отвращения к новорожденной. Сама она в тот же месяц родила Викторию. Сплетни да пересуды не омрачали ликования на лице Азизы. В те дни, когда Наджия, все бросив, уходила бродить по базару, она брала обеих девчушек, вынимала свои чистые груди и кормила их обильным молоком. И девчушки росли как двойняшки, были крепко привязаны друг к дружке, а с годами их близость еще усилилась, выдержав все испытания и любовью и ссорами. Обе с улыбкой отвергали разговоры о том, что они, мол, сестры, и обе, уже и постарев, продолжали любить своего двоюродного брата.
К тому дню, когда стоящая позади всех Наджия глядела, как Рафаэль спускается от коврика своей бабушки, была она уже изможденной женщиной, будто вышедшей из бедуинского шатра. В глазах Михали эта неудачная женитьба сына была жестокой ошибкой. С тоской глядела она на горькую жизнь Азури. Однако, пока Элиягу распутничал в чужих постелях, а Йегуда все больше погружался в священные книги, потрепанное и запущенное ложе Азури напоминало бурное логово. Каждый божий день, только темнело, он усаживался к себе на лежанку и, ничуть не стесняясь, повелевал мощным басом: «Наджия! Наджия!» — и перепуганная Наджия ворча тащила к его постели свои грязные ноги.
Пока Рафаэль спускался обратно во Двор, Наджия с сожалением слушала удаляющиеся крики склейщика фарфора, и не только потому, что не отдала ему собрать разбитый кувшин, но и потому, что вообще любила смотреть на бродячих ремесленников, на то, как они работают. Могла без конца стоять и глядеть на точильщика ножей, как брызжут во все стороны искры с его точильного круга. А теперь вот, надо же, сама того не желая, приковалась глазами к Рафаэлю, этому мальчишке, который вдруг превратился в мужчину. И, внезапно осознав, что повзрослел тот слишком уж рано, решила для себя, что он нарушитель порядка и приносит беду.
