Когда Азури наконец понял из слов Виктории, почему его жена так боится Рафаэля, он окинул ту жестким взглядом и приказал обитателям дома поспешить. Некогда ему было размышлять над ее душевным состоянием. Наблюдатели на крышах объявили, что река все поднимается и уже начала заливать дома.
Виктория об этом дне мало что помнит. Главные факты стерлись, а вот какие-то второстепенные эпизоды в сите памяти удержались. Например, она начисто позабыла потрясение, связанное с его возвращением, но сцена с двоюродными братьями и сестрами, хватающими из горшков пищу, запомнилась ей навсегда. И та картина — мать, вздернутая руками отца, даже и она почти что исчезла. Зато она хорошо помнит, как несли ее бабушку Михаль — два крепких мужчины, Шауль-Лоточник и Кривой Кадури, разносчик сладких лепешек, несли ее как царицу в голубом бархатном кресле, и эта троица двигалась в самом центре процессии. Старушка плыла по воздуху над головами обитателей дома, с трудом топающих по лужам от последнего дождя, и с порогов домов ее приветствовали женщины и мужчины, те, что не имели пристанища, куда бы можно было скрыться; они искренне отвечали на благословения этой женщины, считавшейся здесь праведницей, в надежде, что она принесет спасение тем, кто пожелает ей добра. Во главе процессии шествовал Йегуда, он немного пришел в себя от болей в груди и теперь нес в руках зажженный керосиновый фонарь. Полная тьма еще не наступила, и такое вопиющее транжирство — фонарь жгут в ранних сумерках — еще усугубляло у остававшихся ощущение надвигающейся беды. Взрослые шли молча с суровыми лицами, а перешептывающиеся между собой дети все крутились вокруг голубого бархатного кресла с подлокотниками из слоновой кости. Элиягу на приглашение присоединиться не откликнулся и снова заснул глубоким сном. Рафаэль вышел последним и запер дверь гигантским ключом в локоть длиной. Наджия кружила вокруг него, изучая его лицо и карманы костюма, все пыталась выявить в них подозрительные выпуклости.
И семейство Нуну вышло из дома тогда же, в сумерки. Пальмовые ветви, будто покинутые души, печально колыхались на легком ветру. Сейчас, когда Нуна оказалась открытой всем взорам, стало ясно, что на ее светлом личике, трогательном в своем нежном изяществе, написан ужас перед наводнением. Плечи ее были окутаны шелковой абайей. Во всем переулке она была единственной женщиной, которая и в будни красила лицо, и глаза ее напоминали глаза дорогой фарфоровой куклы, из тех, заморских. Была она уже матерью двоих детей, но чистота ее удивленных глаз выдавала в ней притаившуюся маленькую девочку. Никогда еще не встречала Виктория взгляда, который бы с такой открытой наивностью искал мира и согласия. Нуна улыбалась процессии, вышедшей из дома Михали, и покосившимся от долголетия стенам переулка, и бесприютным людям, которым некуда бежать и они толпятся в дверях своих жилищ, и узкой полоске неба между крышами домов, и казалось, что все вокруг тоже отвечают ей улыбкой, потому что испытывают почтение к богатству, в котором есть нечто от благословения праведников. Никому, кроме Наджии, и в голову не приходило осуждать миленькую красавицу, напротив, все приняли ее с радостью, когда она с отцом, мужем и всеми слугами присоединилась к процессии. Абдалла зятю не доверял и сам нес на руках младшего своего внука, и на плечах у него сидел его рыженький брат, тот, что постарше. Ручонки малыша венчали лоб мужчины, прижимая его поседевшую голову к своему животу. За ними двигался темнолицый муж со слугами, несущими добротно упакованные и завязанные тюки. Малышка Тойя, отойдя от Дагура с его крашеной бородой и кануном на спине, ускорила шаг и, догнав Нуну Нуну, уставилась на нее с преданностью зверька, зачарованно потрогала ее абайю, и ее кружева, и ее нарядное платье, а потом, набравшись храбрости, как это бывает с детьми, коснулась ее руки и кончиком языка лизнула ее красивое личико. А Нуна в ответ залилась на весь узкий переулок смехом, прерывистым — точно колокольчики зазвенели.
