Через неделю мы залезли в грузовик и отправились в Киншасу. Мне было одиннадцать, а Нзази и Нсимбе по четыре. Мы остановились в бытовке со старой подругой мамы. Я так и не узнал имени этой женщины; мы называли ее мамой. Там мы мечтали, чтобы наши жизни не закончились. Мы зарегистрировались в Управлении верховного комиссара ООН по делам беженцев. Начало было положено. Мама настаивала на том, чтобы мы платили за жилье, а это значило, надо было найти, откуда брать деньги. Она предложила нам продавать листья кассавы местным рыбакам. Киншаса – большой деловой город, но на окраинах есть рыбацкие деревушки. Пока мы шли пешком через всю страну, мама придумала разные способы готовить листья кассавы. Она спросила, что я думаю про ее идею; думаю ли я, что рыбаки будут платить за такое. Я сказал, что мне идея не нравится. «Может, настала наша очередь быть чьей-то Главой», – сказал я. Мама кивнула и сказала: «Может, Баз. Может. Наши Главы уже и себе не могли помочь; для них конец истории был так близок, что по сторонам они и не оглядывались. Скажи мне, Мбемба Базихир, дошли ли мы до финала нашей истории?» Я поразмышлял об этом секунду, а потом встал и побежал к двери: «Я принесу листья, мама!» Тогда мы в последний раз смеялись вместе.
. . .
– Мама и Нзази выглядели как тутси. Так все говорили с самого начала. В этом не было ничего страшного, просто такие черты. Но здесь, в Киншасе, это было страшно. Руандский конфликт выплеснулся за пределы Руанды; многие местные конголезцы охотились на тутси. Сжигали их живьем. Я говорю про мирное население, понимаешь? Не про армейских повстанцев. Дети на улице швыряли в мою мать камнями просто потому, что она казалась похожей на тутси. Нзази было всего четыре года, но и к нему они были беспощадны.
Международный Красный Крест организовал лагерь для тутси в Киншасе, где они были бы в безопасности. Мы решили перебраться туда, пока конфликт не разрешится. Ночью накануне переезда мама испекла буханку хлеба. Мука была недешевой, но она решила отблагодарить подругу, которая пустила нас в свою подсобку. Она пела, пока готовила: «Велика Твоя милость, велика Твоя милость, и каждое утро я вижу ее…» Когда хлеб был готов, она отправила нас с Нзази передать его соседке. Я помню теплую буханку в своих руках. Мне так хотелось от нее откусить! Тогда мне в последний раз хотелось хлеба.
Мы доставили хлеб в сохранности. Женщина, которую мы называли мамой, взяла его с улыбкой и предложила нам бутылку колы. Мы не пили колу с самого Браззавиля. Нзази-то и вообще никогда ее не пил. Я помню, как он вопросительно посмотрел на меня. Внезапно оказавшись главным, я натянул деловое выражение лица, очень серьезное, и как раз собирался сказать «нет, спасибо», но тут понял, что бешено киваю. Мы с Нзази поделили бутылку колы. Тогда я пил газировку в последний раз.
