— Сейчас вы запомните хотя бы то, что в армии невыполнение приказа командира есть тяжкое преступление. Сейчас вы курсант, поэтому на первый раз эта выходка вам пройдет. Думайте, курсант Киселев. Вы свободны.
Кеша поворачивается кругом.
— Отставить!
Князь с испугом и недоумением смотрит на ротного: неужели передумал и хочет всыпать по первое число?
— Вы свободны.
«Что за фокусы? — лихорадочно соображает Кеша. — А-а, ясно!»
— Есть! — козыряет он и поворачивается уже как положено, то есть через левое плечо.
11.
Кеша выходит из казармы во двор. Лучше бы он не выходил, а продолжал мило беседовать с ротным. Во дворе обнаженные по пояс парни цепочкой стоят у турника и по очереди выделывают на нем какие-то кренделя. Вот поэт Калинкин подходит строевым к перекладине и, легко подпрыгнув, хватается за нее цепкими пальцами. «Поди ж ты, карапет, а достал!» Калинкин делает один переворот, другой, затем осёдлывает перекладину и, непонятно как придав телу вращение, изображает собой мельничные крылья. Покрутившись в свое удовольствие, он мягко спрыгивает в опилки и снова строевым идет в конец шеренги. Ну и гвоздь! Где только выучился?
Шевцов замечает Кешу.
— Курсант Киселев, снимайте гимнастерку и становитесь в строй.
Ага, снова на «вы» перешел, по-уставному. Известная примета. Теперь держись, Князь!
— Есть, товарищ начальник!
— Отставить! Отвечайте, как положено!
— Есть стать в строй!
Вот народ! Могут они что-нибудь без устава делать или без него ни шагу? Сны-то этим сержантам тоже уставные снятся или все-таки разные? А парни стоят и над ним же, Кешей, хихикают. Уж больно быстро они привыкли к уставной жизни, словно родились для того, чтобы маршировать по плацу, крутиться на турнике под команду сержанта и петь удалые песни по пути в столовую. Что за жизнь, скажите, пожалуйста…
По Кешиному мнению, Калинкин взболтнул мозги, покрутившись на перекладине, и теперь пытается мелко острить:
— Князь, что это у тебя ухо красное? Ротный, случаем, не подержался за него?
А парни подпевают:
— Ты все еще не на губе, Князь?
— Плохо вы знаете Кэшу Киселева, девочки! — бодрится тот.
— Да уж тебя-то знаем, ты один у нас такой.
— Это какой такой?
— Филон, какой же еще…
Между тем Кешина очередь неумолимо приближается. Нельзя сказать, что турник навевает на него ужас, но и ничего хорошего он не ждет от этой буквы «П». Кеша нутром чует, что она таит в себе какой-то подвох. Если он когда-то цеплялся за перекладину или за ветку дерева, то разве для того, чтобы позабавить публику. Он повисал на одной руке, судорожно дрыгал свободными конечностями и издавал вопли, которые сделали бы честь лучшим представителям душевнобольных.
