— Страшно? — сверкнув озорными огоньками глаз, прошептал господин.
Я активно замотала головой.
— Ещё?
Снова замотала головой, только медленно и нерешительно. Мол, если вы, господин, настаиваете, я вырываться не буду. Но вообще-то хватит с вас. На сегодня.
— А потом можно? — словно прочитав мои мысли, спросил Ренард. Ответ он прочел у меня на лице и, нырнув под воду, исчез. Честно, я была очень благодарна ему за то, что не придется вылезать из воды при нем и щеголять одной-единственной насквозь промокшей рубахой. Почему-то даже в голову не приходило усомниться в том, что Господин действительно ушел, а не подглядывает за мной из-за какого-нибудь дерева.
* * *
Вторым по значимости вопросом, после моего происхождения, о котором я, кстати, так ничего толком и не рассказала, для Ренарда был возраст. Никогда не понимала, почему считается, что эту тему неприлично поднимать в разговоре с женщиной, и почему некоторые дамы чуть ли не на Библии клянутся в том, что они еще близко не приблизились к тридцати годам, хотя на самом деле им уже было глубоко за сорок. Поэтому, когда господин спросил у меня, сколько мне лет, я ответила правду:
— Семнадцать.
Удивление, отразившееся на лице мужчины, настолько не походило на его обычное спокойное выражение, что я сама, наверное, уставилась на него, как будто увидела в первый раз.
— Семнадцать? — едва слышно переспросил Ренард, продолжая сверлить меня взглядом, словно выглядывая ложь.
— Совершенно верно, в конце августа исполнится восемнадцать, — подтвердила я. — А вы что думали?
— Думал, что больше, — все так же тихо отвечал Господин. — Думал, где-то двадцать пять.
— Почему? — удивленно приподняла брови я. Нет, совсем не обидно, просто интересно.
— Твоя фигура… — голос Ренарда вдруг охрип. — Она совсем не детская, а наоборот, женственная. Грудь, талия, бедра…
— Кхм… — требовательно кашлянула я, призывая его прекратить перечисления всех выдающихся достоинств моей фигуры, попутно обводя взглядом, собственно, предмет разговора. Глаза Ренарда тут же взлетели к моему лицу и теперь уже его изучали с повышенным интересом.
— Милостивый Боже, совсем ребенок… — только и сказал господин.
Не знаю, что эта фраза для него значила и какие выводы он сделал, но с тех пор Ренард стал чаще как будто невзначай касаться меня, но так, чтобы это не смущало и не выходило за рамки приличия. Целовал господин меня редко, и всякий раз возникало ощущение, что он опасается позволить себе что-то, что может обидеть меня или испугать. С одной стороны, я ощущала заботу, а с другой, догадывалась, что перед Ренардом встал сложный выбор относительно меня, но что конкретно беспокоит его, понятия не имела, а спросить не решалась.
