— Доброй ночи. Это вам, — старик протянул Фекле записку. Поднеся к ней фонарь, она начала читать.
— Ага… Ага… — Женщина с трудом водила пальцем по строчкам, было видно, что читает она плохо. — Завтра на рассвете, значит? Ну, заходьте, а я до Ваньки сообщу. Проходи, старенький.
Расплатившись с возницей, старик быстро подхватил свой саквояж и скрылся в калитке. Собака вдруг завыла. В этом утробном вое чувствовалась какая-то заунывная, вечная тоска. Перекрестившись, возница быстро заспешил обратно, к своей телеге.
Фекла завела старика в ярко освещенную комнату, где было нечто вроде трактира. За простыми деревянными столами сидело достаточно много людей — и мужчин, и женщин разного возраста. Они пели, ели, разговаривали, негромко смеялись. Их обслуживала довольно кривая девица лет тридцати, разнося подносы, уставленные тарелками.
— Садись. Поешь с дороги, — пригласила Фекла. — Запеканка знатная у нас. Отдохнешь трохи. Еще жаркое баранье есть. Домашнее вино. Такого тебе и в Киеве не нальют!
— Нет, спасибо, я не голоден, — старик с тревогой оглядывался по сторонам, вцепившись еще сильнее в свой свиток. — Я хотел бы пройти в комнату.
— Ну як бажаешь, — пожала хозяйка плечами. — Пойдем, проведу.
Вслед за ней старик поднялся на второй этаж. Фекла отворила одну из дверей, и они оказались в небольшой скромно обставленной комнате, где кроме кровати, стула и столика с умывальником больше не было никакой мебели. Но старик, казалось, не обратил на обстановку вообще никакого внимания.
— Вы точно сообщите проводнику? — обернулся он к хозяйке.
— Та ты не хвылюйся! — улыбнулась она. — На рассвете вин тебе заберет. Не тремти, дочекаешься.
И, выхватив деньги из рук старика, Фекла ушла, успев зажечь керосиновую лампу, висящую на стенке. Как только за хозяйкой закрылась дверь, старик быстро потушил лампу, прикрутив фитиль. Теперь он оставался в полной темноте.
Быстро опустившись на колени, старик принялся молиться, беззвучно шепча губами. Он молился, раскачиваясь над свертком, ни на минуту не выпуская его из рук. В глазах его было отчаяние.
Послышался шорох, и старик замер, словно потревоженный зверь. Руки его задрожали. Поднявшись с пола, он быстро подошел к окну, выглянул в пустой, самый обычный двор, в котором не было ничего зловещего.
Но зло, между тем, уже было здесь, и старик незримо чувствовал его присутствие. Как же он клял себя за медлительность и глупость, за то, что не успел предусмотреть! Как же свойственна людям эта беспечность — спохватываться в самый последний момент, потом, только потом, когда становится слишком поздно!
