4. Помимо всего вышеизложенного я полагаю, что возврат к политической истории явился реакцией на уничтожение сюжета в трудах некоторых современных последователей Марка Блока и Люсьена Февра. Отказ от события разрушил хронологию, историческая плоть лишилась скелета. Постоянное расширение поля исследования, естественно, привело к его дроблению, расчленению и в конечном счете к преимущественному изучению микросюжета, исторического анекдота. В конце 70-х годов представилось необходимым в порядке противодействия этой тенденции вернуть историческому тексту единство и стройность, утвердить его на надежных хронологических опорах и поместить в центр внимания большие, серьезные проблемы. Таким образом, события и выдающиеся личности вновь заняли свое прежнее место в истории, а в исторической проблематике на первый план выдвинулись вопросы, связанные с механизмом власти.
Еще несколько слов в дополнение. Вопреки установившемуся представлению у меня сложилось впечатление, что в современной французской историографии наиболее плодотворное и новаторское начало состоит не в обновлении проблематики, не в борьбе идей по вопросу о смысле истории и не в состязании различных исторических школ (как это исследовательской работы, с нашей лабораторией, с методами обработки используемых материалов. Заканчивая, я хотел бы подчеркнуть особую перспективность трех направлений исследования. Прежде всего, речь идет о так называемых «вспомогательных исторических дисциплинах». Вот уже лет десять как происходит интенсивное обновление этих строгих дисциплин, преподаваемых в Школе хартий. Наиболее яркими успехами в изучении истории средневековья, доставившими французским ученым всеобщее уважение на международных встречах, мы, на мой взгляд, обязаны кодикологии, сфрагистике и геральдике. Следует отметить, что это обновление в значительной мере связано с тем, что сегодня изучение «кодексов», печатей и гербов ведется — и в этом сказывается влияние «Анналов» — под углом зрения истории культуры, истории ментальностей — следовательно, истории обществ. Скажу также, что эта плодотворная тенденция, эта решимость обращаться к необработанному документу как носителю определенной знаковой информации возникла в значительной степени под влиянием успехов семиотики в 70-х годах.
Вторая область знаний, в которой достигнут прогресс, — история самой исторической науки. У историков появилось стремление видеть в документе, в свидетельстве, т. е. в тексте, самостоятельную научную ценность, не пытаться выжать из него, по примеру позитивистской истории, дозу содержащейся в нем истины и отделить ее от лжи, но считать, что истина — объект интерпретации историка — неотделима от всего свидетельства в целом — от его правды, и его, лжи, и даже от того, о чем оно умалчивает, что в нем намеренно или ненамеренно скрыто. Вот что объясняет расцвет сегодня истории средневековой историографии, интерес к работам Бернара Гене и его учеников, исследующих, как писали историю те времена. Изменение отношения к тому, что мы называем «источником», происходит также из осторожности, из сомнений, свойственных уже целому поколению французских историков, которые в отличие от ученых добрых старых времен со свойственной тем безоговорочной верой в силу науки не считают себя более в состоянии докопаться до истинного положения вещей. Они отдают себе отчет в том, что полное знание фактов недостижимо, что единственная доступная им реальность заключается в документе, в этом следе, который оставили после себя события прошлого.
