Смеркалось. Джим взглянул на небо и увидел несущийся по нему клин.
— Мак, смотри, это что?
— Дикие утки. Что-то рано они в этом году улетают. Ты что, диких уток не видел?
— Нет, только читал о них, — признался Джим.
— Не возражаешь, если поужинаем хлебом с сардинами? Нам еще работать потом, так что готовить ужин некогда.
Джим, устало переставлявший ноги, подобрался, поднял голову.
— Что за работа. Мак?
— Дело вот в чем. Я днем работал рядом с Лондоном. Он — мужик мозговитый. Во многом успел уже сам разобраться. Говорит, парней можно расшевелить. У него по соседству, в самых больших садах — там сорок тысяч акров — приятель работает, он может своих людей сговорить. Сам-то Лондон зол как черт из-за этих расценок. На что угодно пойдет. Приятеля его фамилия — Дейкин. Вот сегодня мы с ним и потолкуем.
— Неужто пошло дело? — обрадовался Джим.
— Похоже. — Мак скрылся за одной из темных дверей, через минуту появился с банкой сардин и буханкой хлеба. Положил хлеб на порог, открыл банку.
— Ну, а ты прощупал народ, как я тебе говорил?
— Мало что удалось. Разве что с Даном поговорил.
Мак застыл с банкой в руке.
— Это еще зачем? Зачем с ним говорить-то!
— Да мы на одном дереве оказались.
— И ты на другое не мог перебраться? Как же наши люди время разбазаривают! Джой, так тот и котят агитировать готов. Нечего тратить время на таких, как Дан, стариков. Толку от него нет. С таким поговоришь — сам во всем разуверишься, надежду потеряешь. У стариков уже пороху не осталось. Все в прошлом. — Он поставил открытую банку перед Джимом. — Возьми-ка рыбку-другую да на хлеб положи. Лондон сейчас тоже ужинает. Поест, и поедем, у него свой «форд».
Джим вытащил перочинный нож, достал из банки три сардины, положил на ломоть хлеба, прижал сверху, чуть сдобрил оливковым маслом из банки и сверху положил еще ломоть хлеба.
— Как дела у девчонки-то?
— У какой девчонки?
— Да у той, что родила.
— Все в порядке. Лондон меня до небес превозносил. Я сказал ему, что никакой я не врач, а он заладил док да док, иначе и не называет, Уж очень он ко мне проникся. А бабенка-то ничего, если приодеть да подкрасить. Сделай-ка себе еще бутерброд.
Совсем стемнело. Почти все двери были уже закрыты, тусклый свет из окошек обозначил на земле желтые квадратики. Мак дожевывал бутерброд.
— В жизни своей столько уродливых баб не видел, — посетовал он. Только на тринадцатилетних и можно смотреть. А за каждой уж, небось, восемнадцатилетний хмырь ухлестывает. Впрочем, и я еще не старик.
