— Как же это ты дошел? — с чуть видимой насмешкой качнулся Родин.
— Так все в мире. Сиди себе смирно, никто не тронет. Ты бы кому надо, Егор, сказал, чтобы смирно было.
— Умирать боишься?
— Да что! Смерть, она что роды у бабы, не повременишь. Человек как родился — сразу и понес смертушку в себе, а страшно. Год, день — пожить охота.
— Сколько тебе, Емельян?
— Много, Егор, много. Год пройдет — девять десятков насчитается. Я и не за себя, село жалко, молодых жалко. Откуда у них взяться уму?
— Зря жалеешь, Емеля. Молодому в клетке хуже, чем тебе, старику. Тут ему укажи не укажи — кровь играет.
— Э-э, Егор, вся наша жизнь — клетка, только прутья разные. Как на свет народился, сам собой не руководишь.
Родин поглядел на Владимира, тот, облокотившись на стол, слушал, не моргая, не шевелясь, он полуприкрыл глаза, словно дремал.
— Знаем мы, Емеля, друг друга всю жизнь, а вот говорить станем — и друг друга не понимаем. Внутрях у нас пониманья с тобой не выходит. Иди, Емеля, спасибо, проведал.
— Миром, миром надо делать дело, Егор.
— Не мы начинали, у тебя своих сколько внуков на службе?
— Одиннадцать, два правнука — большая семейка. Да теперь какая с них опора? Ничего теперь они. Чья сила — тот и пан.
Когда старик Емеля, весь двигающийся, словно пушистый одуванчик под ветром, выкатился за порог, Родин долго глядел на дверь, потом неохотно спросил:
— Есть хочешь, Володька?
— Спасибо, не хочу.
— У меня щи, сам варил.
— Нет, не хочу. Аппетит пропал, Иванович.
Родин, гремя заслонкой, достал из печи чугунок со щами, налил в миску и стал есть, прикусывая хлеб от большого ломтя. Владимир, глядя на него, сказал:
— Дай я себе налью, больно хорошо ты ешь.
— Возьми вон миску, в шкафчике. Сделай милость, сам наливай. Там мясо на дне — баранина, зарезал валушка третьего дня.
Владимир кивнул, налил щей, отрезал хлеба, нашел, по старой памяти, головку чеснока в одном из ящиков шкафа. Завешенные окна делали избу ниже, угрюмее, от щей шел ядреный, густой пар, Родин не поскупился на приправы, и Владимир неожиданно для себя съел целую миску, обглодал душистую сочную кость; Родин уже курил, а Владимир все трудился за столом.
— Говорил, есть не хочешь.
— Вначале вроде и не хотелось. Что, о Юрке ничего не слышно?
— Как провалился, стервец. Видный ведь парень, прихлопнуть могут за милую душу.
— Эти все могут.
— Ты, Владимир, долго у меня не засиживайся.
— Я, Егор Иванович, опоздал, хождение только до восьми. Огородами пройду.
