В двенадцать часов дня в Кимполунги прибыла маршевая рота, которой после отдыха и пасхального обеда с чаркой надлежало отправиться дальше, в окопы.
В роте находилось несколько агитаторов, противников войны, — напористых, горластых, с красными бантами на шинелях.
— Осталось совсем немного до нашей победы! — кричали они. — Когда мы с немцами станем кумовьями и окончательно побратаемся с ними, то установим мировой коммунизм. Зачем нам воевать с кумовьями, когда мы можем пить с ними шнапс?
Маршевая рота в едином порыве взметнула над собой винтовки, выдохнула что-то в непонятном смятом крике — только вороны испуганно взметнулись в воздух, затрепыхались в нём, похожие на тёмные смятые тряпки.
Миллер наблюдал за этой картиной из окна. Невольно поморщился. «Сброд какой-то, а не солдаты... Толпа животных. Как с этими людьми идти в атаку? Нельзя идти. Они могут развернуть свои винтовки и выступить воедино с немцами. — Внутри у Миллера возникло холодное протестующее чувство, он отрицательно мотнул головой. — Нет, можно идти и нужно... Только людям этим всё надо объяснить. Выйти на улицу и объяснить». Миллер натянул на голову фуражку и направился к двери.
Это было ошибкой.
Солдаты, только что галдевшие, будто грачи, угрюмо затихли — над площадью повисла тяжёлая опасная тишина — ни шороха, ни единого скребка, ни слова, ни вздоха — возбуждённые люди словно окаменели. Миллеру показалось, что солдаты при виде его оробели. Но это было не так.
Вот он наткнулся на один твёрдый, исполненный ярости взгляд... Вот второй такой взгляд, вот третий... А вот глаза вообще сумасшедшие, белые, вываливаются из орбит.
Остановиться? Повернуть назад? Краем глаза Миллер засек двух сгорбленных писарей, метнувшихся в сторону и нырнувших друг за дружкой, будто крысы, в большую дыру в заборе. А эти деятели что тут делают? Им место — в канцелярии стрелкового корпуса, а не в чужой маршевой роте.
Не знал Миллер, что именно эти писарчуки только что выступали против него и подбивали маршевую роту арестовать двух командиров корпусов — пехотного и кавалерийского — и устроить над ними суд.
Вид у маршевиков был не только злой, но и изрядно потрёпанный — усталые, помятые, небритые лица, сбитые набок запылённые сапоги со стоптавшимися каблуками, подсумки, грузно оттягивающие поясные ремни, винтовки с примкнутыми штыками...
Ни останавливаться, ни тем более поворачивать назад было нельзя — это будет сродни трусости. А трусом Миллер никогда себя не считал.
