Когда на мосту остался только Олаф, а девушка уже ступила на землю, ему почему-то вспомнилась песня, сочинённая Куртом, когда они, двое упрямых мальчишек, решили, что лучше самим искать свою долю, чем покорно принимать ту, что навязывает им мир:
— Есть у тебя нитки и ткань,
Но ты не умеешь шить,
Есть у тебя железный топор,
Но ты не умеешь рубить,
Есть у тебя большие глаза,
Но видеть не можешь свет,
Рвёшься ты делать то хорошо,
К чему сподручного нет.
Ты говоришь сотни умных фраз,
Цитируешь чьи-то слова,
Но самого главного в жизни не знаешь,
Что все же судьба мудра.
Она положила под нос тебе то,
Что пользу несёт, а не вред,
Но рвёшься ты делать то хорошо,
К чему сподручного нет… — затянул тихонько проводник, осознавая, что между ним и Леттой — много общего.
А потом была твердь. Каменное крошево под ногами. Ощущение некоторой странности, что не надо петь, не надо отмахиваться от обессиленных призраков, не надо ловить покачивания моста, и идти надо не боком, а вперёд лицом. Даже возник некоторый диссонанс ощущений от такой стабильности.
Летта сидела на земле и жевала травинку. В воздухе витал запах триумфа, пряный, пьянящий и возбуждающий. Юноша скинул вещи и уселся рядом. Плечи ныли, но эта боль казалась даже приятной, как и дрожь в ногах.
— Мы справились? — она сказала «мы»? Неужели переход дался трудно и ей? Или «мы» значит что-то иное?
— Кажется. Спасибо за совет, — интересно, как ей пришло в голову, что призрачные видения можно отогнать пением: — Вы слышали про этот мост?
— Этот или другой, — она пожала плечами. — В дядином доме мне прислуживала горничная, она знала много интересных историй. Говорила, что все вымышленные, но я подозреваю, что какие-то случились на самом деле. Когда мы подошли к мосту, я просто вспомнила одну.
— И какую? — полюбопытствовал проводник.
— Боюсь, что расскажу её не столь хорошо, как поведали мне, — девушка отбросила травинку.
— И все же? Это старая сказка?
— Мне всегда хотелось, чтобы она оказалась новой, и чтобы в ней оказалось больше правды, чем выдумки, — Летта засмущалась. — Это история о двух братьях, старшем — Омциусе, и младшем — Лаферте.
— Лаферте? — как эхо отозвался Олаф, почувствовав внезапное головокружение и сухость во рту.
Он надеялся, что собеседница не услышит его сердцебиения, которое, казалось, грозило заглушить звуки всего мира. До боли сжал кулаки и напряг скулы. Олаф знал эту сказку.
— Разве там упоминался мост? — голос юноши дрожал и срывался до низкого шёпота.
