— В чем дело? — спросил бельгиец («Когда-то я его видел», — мелькнуло у Покатилова).
— Ты, Шарль, вернулся слишком поздно. — Яначек театрально закатил глаза и порывистым движением простер руки к миловидной бельгийке.
— Мари, ты успела полюбить этого агрессора?
— Уи[2], — пропела Мари, и стали видны ямочки на ее щеках.
— О времена, о нравы! — простонал Шарль.
Автобус, замедлив ход, разворачивался на перекрестке, где раньше кончалась центральная улица эсэсовского городка (теперь на месте эсэсовских казарм торчали серые глыбы остатков фундамента) и одна дорога уходила к спуску в каменоломню, другая вела к шлагбауму и в город. Впрочем, шлагбаума теперь тоже не было, Покатилов заметил это еще утром, когда в посольской «Волге» на предельной скорости мчался к лагерю… Огромная яма заброшенной каменоломни была пуста, и нежно зеленели кусты и проклюнувшаяся травка на ровном квадрате, где когда-то лепились друг к другу бараки лагерного лазарета.
— Яначек, не обижай дедушку Шарля. — Резкий, с веселыми нотками голос принадлежал Генриху.
Взрыв смеха слегка ударил по нервам.
— Мари, вернись к любящему мужу, — молил Шарль.
— Уи, — мяукнула Мари.
— А как же я? — возмутился Яначек. — Мари, ты клялась, что обожаешь меня!
— Уи.
Опять смех.
Т а дорога. Та, по которой их первый раз гнали в Брукхаузен. Рычали и повизгивали псы, голубело небо, кричали, подгоняя ослабевших, конвоиры — эсэсовцы, тупо и коротко стучали удары прикладами. Они знали тогда, что их ведут на смерть. Но они представления не имели, что мучительная агония может длиться два года…
Комфортабельный автобус с бывшими узниками бесшумно катил по асфальту под уклон. Серое небо, мелкая листва подроста обочь с дорогой, частые серебристые крапины дождя на стекле.
— А ты, Генрих, тоже ответишь мне, — ворчал бельгиец.
— А за что я?
— За дедушку.
— Так ты еще не дедушка?
— Мари, скажи наконец что-нибудь внятное этим бестолковым тевтонцам!
— Я довольна своим мужем, господа. Он такой же дедушка, как ты, Яначек, грудной младенец.
Смех.
— Значит, ты уже разлюбила меня, Мари?
— Уи.
Утром, миновав железнодорожный мост через Дунай, он успел рассмотреть сквозь сетку дождя, что здание вокзала осталось прежним, сменилась только вывеска «Брукхаузен»: — т о г д а была готика — это почему-то врезалось в память, — теперь латинский шрифт. Вокзал тогда выглядел необыкновенно чистеньким, аккуратным. Верно, в т о утро светило солнце.
Внезапно он все понял. Все сидевшие в этом автобусе, все, кроме него, после войны бывали в Брукхаузене. Приезжали на торжественно-траурные манифестации, на заседания Международного комитета, а возможно, и ради того только, чтобы поклониться праху замученных. Острота встречи с прошлым была для них позади.
