Только мы вошли в калитку, которая болталась на одной петле, как поднялся свирепый лай. Я пропустил Арти вперед — не умею ладить с собаками.
— Тише, тише, ты, — успокаивающе сказал Арти, когда пес попытался загнать нас, словно овец, в угол.
— Лежать, ты, ублюдок! — загремел низкий раскатистый голос, и огромная фигура появилась в дверном проеме.
Мы прошли через веранду. Правая нога хозяина топала громче левой — штанина хлопала по деревяшке. Ходили слухи, что когда у Жадюги Филлипса заболела йога и началась гангрена, он, лишь бы не звать доктора, стал во время еды высовывать ногу в окно — уж очень она воняла.
— Наконец-то явились, — добавил наш хозяин, а пес отступил, разочарованно ворча.
Жадюга повел нас в дом.
— Усадьба его — непролазная грязь, а крыша — гнилая солома, — затянул Арти. — Двери и окна висят на гвоздях, ни задвижки тебе, ни засова. Куры разгуливают по столу — смотри-ка, приятель, смотри! Прямо в тарелку яйца несут для коки из Бангари.
— Ничего, утром тебе не до пения будет, — проворчал Жадюга Филлипс, очевидно еще незнакомый с песней, увековечившей его округ и таких же, как он, коки. — Картошка поспела, да и другая работенка найдется для вас.
— Мы приехали копать картошку — и только, — предупредил я, осматривая комнату.
Право же, неизвестный сочинитель песни почти не прибегал к поэтическим вольностям. Комната была грязная и запущенная. Мошки бились о стекло керосиновой лампы. На полу валялись старые газеты и консервные банки. Оловянные тарелки, эмалированные кружки, ножи и вилки, сковорода и кастрюли — все немытое — громоздились на столе. В кирпичном камине скопилась зола, должно быть, после доброй сотни топок. На закопченных, затянутых паутиной стенах ни обоев, ни картины. Собака, вошедшая в дом вместе с нами, вылизывала остатки еды из тарелки Филлипса.
Жадюга Филлипс, грубо сколоченный, неопрятный, был под стать своему дому — от старика буквально несло неряшливостью. Неумело залатанные штаны из бумажной ткани, старая серая фланелевая рубаха, пропитанная потом и пылью, заношенная, выцветшая куртка — таков был его наряд. Неимоверной величины единственный башмак, подбитый гвоздями, никогда не знавал прикосновения сапожной щетки. Лицо и шея Филлипса были сморщены, словно воловья шкура, высушенная на солнце, огромные руки узловаты и в мозолях, грязь въелась в них навеки. Жадюге
можно было дать и пятьдесят лет и шестьдесят пять. Словом, внешность его соответствовала тому, чем он и был — самым скаредным из всех скаредных коки в Бангари.
