Она появилась перед самым ужином. Слава крикнул в коридор знаменитую фразу: «Кушать подано! Садитесь жрать, пожалуйста!». Через пять минут, неуверенно ступая и держась за руку Фролова, Маша медленно вошла в столовую. Я затруднился бы назвать ее возраст. Слава говорил мне, что ей тридцать два, но я мог легко дать и пятьдесят благодаря отекшему бледному лицу, чрезвычайной худобе и седым прядям, выбившимся из-под платка, которым она укрывала голову. В ее глазах горел болезненный лихорадочный блеск, она пошатывалась и наверняка упала бы, если бы не поддержка Валентина Ивановича. Вместе с тем, я не мог не отметить ее миловидности. Пожалуй, если она выздоровеет и прибавит килограммов двадцать, а также спрячет седину, она станет настоящей красавицей. По словам Славы, она и была красавицей всего год назад.
Я встал и поприветствовал ее. Маша вымученно улыбнулась мне. Валентин Иванович представил нас друг другу, мы сели и начали ужинать. Ели почти все время молча, она была слишком слаба, чтобы говорить. Мы со Славой перебрасывались иногда парой слов, а Фролов шептал что-то Маше на ухо. Я не смог ничего разобрать, но по взглядам понял, что он рассказывает ей обо мне. Она не реагировала на рассказ, ее лицо оставалось бесстрастным. Я старался не смотреть на нее, чтобы не смущать своим любопытством. Фролов суетился вокруг Маши: отрезал ей лучшие куски, подливал воду и всячески старался помочь. Она с благодарностью принимала его заботу, каждый раз одаривая Валентина теплым взглядом. Вместе они производили впечатление семейной идиллии.
За столом воцарилась тишина, нарушаемая только звяканьем приборов; каждый ел и думал о своем. Меня приятно удивили внимание и нежность, с которыми Валентин Иванович заботился о Маше. Я давно не видел таких отношений между людьми; в них было что-то трогательное и трепетное. В машином присутствии Фролов совершенно переменился. Полный достоинства дипломат, с которым я познакомился утром, стал похож на влюбленного школьника. Таким он вызывал у меня еще большую симпатию.
Я закончил есть и сидел, о чем-то задумавшись. Постепенно мысли ушли, вытесненные приятным теплом в желудке. Я пребывал в блаженном состоянии безмыслия, тихого и ничем не нарушаемого. Иногда, в такие редкие моменты безмолвия ума, мне удавалось забыть обо всех пережитых невзгодах, а также о тех, что еще предстоят. Мир вокруг казался добрым и благим, а все опасности уплывали далеко-далеко, за дальнюю границу сознания…
