У фрау была любимая горничная Лина. Она с девчонок жила при доме, постоянно слышала немецкую речь, но за пятнадцать лет службы запомнила только два слова: komm spazieren. Именно эти два слова произносил утром господин Курц, выгоняя погулять любимого дога Люкса. Запомнить кличку дога Лина не могла и звала его «Комшпацирен». Эта самая Лина шпионила за детьми и за господином Курцем и с наслаждением помогала фрау истязать детей.
Однажды утром Лина провожала дога на прогулку. Около кукольной она заметила Маню. Пугливо озираясь по сторонам, Маня подошла к зеленой комнате, открыла робко дверь, протиснулась бочком и вошла к куклам. Быстро сдернула с дорогой красавицы резиновые калошки с маркой «Богатырь» и сунула их под левую фалдочку фигаро, которая, согласно моде, украшала ее платье, но в этот самый миг цепкая рука Лины схватила Маню за ворот и потащила в покои фрау. Маня кричала, царапалась, пыталась даже укусить руку Лины, но калошек не отдавала. И все же Лина выхватила их. Никогда еще так горько не плакала Маня. И такое отчаяние было в этом плаче, такая безысходность, что в первый раз в жизни этого дома на крик девочки вышел из своего кабинета господин Курц. Он стал у порога комнаты фрау, заложил руки в карманы черных брюк и, приподнимаясь на носках, медленно раскачивался взад и вперед. Прищурив белесые глаза, он долго смотрел на жену. И вдруг тихо засмеялся. Фрау побагровела. Откинулась на спинку синего кресла. Испуганная Лина выпустила девочку и швырнула в нее калошками. Маня, как волчонок, прижимаясь к стене, с калошками в руках, растрепанная, с оторвавшейся фалдочкой, обошла господина Курца, словно гадюку.
А он, заложив руки в карманы брюк, все стоял и смотрел. Лина дрожащими руками отсчитывала в рюмку какие-то капли. В комнате едко запахло камфарой.
В ту же ночь фрау умерла от приступа грудной жабы.
Жарко! Барометр даже в тени показывает 35 градусов. На «Золотом Васильке» так раскалилась палуба, что серая масляная краска вздулась пузырями. Чистый ветер легонько летал, не вздымая волны на водной глади, где еще утренней зарею раскрылся белый лотос, любимый цветок Надиной мамы. Дыхание ветра доносило его слабый аромат, и чудесно было видеть, как он поднимался из ила, всегда снежно-белый и ничем не оскверненный.
Надя только что отбила склянки двенадцать часов пополудни и вернулась к Мане. Она сидела в тени под навесом капитанского мостика на палубе шириной в две циновки, как говорят японцы, которые измеряют величину своих комнат количеством расстеленных в них циновок.
