В сумеречной темноте ночи Русаков заметил, что кто-то стоит у калитки его дома. Ночные приходы всегда не к добру. Жди беды. И тут же узнал Андрея Кочергина.
— Ты чего не спишь, Андрейка?
— На переправе был, смотрел трос. Подпилили его, Иван Трофимович, в самом конце.
— Знаю. А чтобы не заметно было, несколько жилок оставили да грязью закидали…
— Но зачем это сделали? Кто сделал?
— Кто — пойди найди! Вряд ли сыщется виноватый. А зачем — это для меня ясно. Расчет был. И немалый. Переправу в щепки — машины на ту сторону не перебросим, ну и придется колхозу на поклон идти: люди добрые, скосите. Хоть половину себе возьмите, а скосите. Счастье, дисковка на пароме оказалась, и ты догадался заякорить ею посудину.
— Надо бы к утру связать трос.
— Мастерским уже дано распоряжение, чтобы к шести часам — не позже.
— Надо бы к трем. К рассвету.
— Да ведь паром с шести начинает работать.
— А чтобы все видели: кто-то думал колхозную переправу нарушить, а она, чуть забрезжило, уже в ходу. Как вы? Не против? Тогда я пойду на свой крейсер. Передам ваше распоряжение и помогу срастить трос.
И, ничего больше не сказав, зашагал к реке, припадая на одну ногу. Русаков посмотрел ему вслед и подумал: великое дело коллектив, но чем он силен, не такими ли личностями, вроде этого парня, Андрея Кочергина? А иные требуют — не давай ей воли, под сомнение бери, не доверяй. Такая личность взяла бы да и сиганула в речку вроде деда Ферапонта, а паром о камни…
На поемные луга вышли все Большие Пустоши. Даже Васька Про́цент взял грабли. Он ворошил сено. И на том спасибо. А Игорь вел из края в край поймы тракторную сенокосилку. Изредка он поглядывал на небо. В небе кое-где растеклись прозрачные перистые облака — к дождю, говорят. Но это полприметы. Ежели перистые с запада, из гнилого угла — будет дождь, а с юга — на устойчивую погоду. Почему? Да потому, что на Большие Пустоши с юга редко тучи нагоняет, да к тому же вчера по радио передавали — на юго-востоке страны ясная, сухая погода продержится еще несколько дней. Значит, коси, Игорь! Пятнадцать — так пятнадцать, а сможешь, так и двадцать. Не бойся, не под дождь уложишь.
Игорь тянет косилку неоглядным загоном. На пойме есть где разгуляться! А солнце так греет, и сухой ветерок так сушит, что к полудню уже идут с граблями — сено ворошить. И нет лучше запаха разнотравья, особенно ежели в нем попадается белый клевер. Но его тоже надо понимать. Еще нет на небе ни облачка, еще, казалось бы, ничто не предвещает ненастья, а травы уже источают какой-то влажный дурман. Тогда медленно сохнет трава, каждый стебелек невидимо для человека томится в своем соку, и тяжело вдруг становится сердцу, и тревожно, словно задыхаясь, бьется оно: что же будет, столько травы в рядках, а не сохнет она, потому что пропитывается влагой еще не видимой, но близкой непогоды. Зато как хорошо дышится, когда запах травы легок, когда он проникает к тебе в кабинку с жадным дуновением ветра и просто на глазах у тебя темная чистая зелень скошенной травы светлеет, становится воздушной, словно поднимается над землей, и ты знаешь — будет солнце и будет ветерок, и к вечеру на пойме поднимутся стога сена. Коси, Игорь, не бойся!
