Павел молчал.
Он никак не мог вспомнить, как называются эти мелкие белые кристаллы, которые улучшают вкус еды. Вон там, на барной стойке, стоят два одинаковых пузырька — один с молотым перцем, а второй…
Покрывшись холодной испариной, он пытался не поддаться безудержной панике человека, теряющего власть над собственным рассудком.
* * *
Ну и язык, каков язык!
Весь выпуклый, нервный, будоражащий…
Хорошо, что половина врачей владеет русским, видимо, все — сбежавшие из Союза репатрианты, иначе бы им было не объясниться. Диагноз, поставленный в Афинах, был сокрушительным по степени своей абсурдности и требовал немедленного опровержения. И Израиль не подвел, правда, не опроверг, а подтвердил все до последнего слова, и срок обозначил — максимум пять лет. За эту пятилетку он должен был успеть проделать длинный путь от человека к обезьяне: дожить до полной речевой беспомощности, потерять память, обнулить интеллект и «компенсировать» все эти потери нарастающей суетливостью, сквернословием и половой расторможенностью. Диагностированный у него синдром имел красивое название «болезнь Пика» — редкое, к слову, заболевание, элитное, есть чем гордиться. В отличие от банального Альцгеймера должно было крупно повезти, чтобы его заполучить: в анамнезе требовалось и наличие случаев слабоумия среди родни, и частые травмы головы, и неоднократное воздействие токсичных веществ вроде наркоза. Все это в его биографии присутствовало в изобилии, но разве мог он предположить, что вместо тюремной решетки или куска свинца за диафрагмой его ожидает такой позорный конец: едва разменяв шестой десяток, умереть от слабоумия в каком-нибудь захудалом афинском доме скорби…
«Во-о-т как хитрó ты все переиначил… Не искупил я, значит, добрыми намереньями старых грехов…»
Покорно ожидая развернутого эпикриза, который, впрочем, был ему неинтересен, Павел полулежал в кресле приемного отделения центральной тель-авивской клиники.
Ситуация была ему предельно ясна.
Все эти ночные кошмары, нарушенный сон и осколочные галлюцинации оказались предвестниками наступающей болезни. Его апатия, ощущение внутренней пустоты и замирание всех обычных желаний — потребность в общении, сон, еда, секс, всё это называлось емким медицинским термином, обозначающим необратимый распад личности.
Перед Павлом на низком сервировочном столике дымилась чашка кофе, в отдалении цифровой экран телевизора прокручивал сюжеты европейских новостных программ. Но скорби мира оставляли его совершенно равнодушными. Вместо них перед глазами стояла тучная фигура родного деда в застиранных штанах с приглашающе расстегнутой ширинкой, обсасывающего впалым старческим ртом яркий леденец. «Петушков» он делал сам, заваривая ежедневно густой сахарный сироп в железной кастрюльке и разливая его потом по детским формочкам. В прямоугольнике окна искрился первый снег, и дед пророчествовал: «Творог выпал на Покров, значит, быть зиме холодной…»
