И теперь, когда страну лихорадило и трясло, их семья медленно проедала накопленное, пытаясь срочно продать домик на Корфу и старую квартиру бабушки в Афинах. Цены на недвижимость стремительно падали, зато росли налоги, поэтому позволить себе такую роскошь они уже не могли.
Отец переживал случившееся тяжело. Его отношения с мамой, всегда ровные, без всплесков эмоций и конфликтов, вдруг затрещали по швам, как обивка старого матраса. Мама стала задерживаться в Академии, иногда пропадать вечерами, а дома казалась какой-то отстраненной, будто все происходящее ее не волновало. В диалог они не вступали, впрочем, как всегда. Разговаривали только по необходимости, короткими очередями стандартных фраз, и в глаза друг другу не смотрели…
В этой обстановке Оливия чувствовала себя вдвойне виноватой.
До недавнего времени ее балетные успехи были единственным, что окрашивало совместную жизнь родителей в радужные цвета.
А сейчас…
Мама, конечно, уже все знает или догадывается. Оливия и раньше ловила на себе ее обеспокоенный взгляд, когда стояла в одну линию с другими девочками из класса, возвышаясь над ними на полголовы.
Θεέ μου[22], что же теперь будет…
* * *
Что же теперь будет?
А не все ли равно. Кто вообще мог подумать, что все сложится так неудобно, стыдно и интригующе…
Последние месяцы она работала на полставки: Академия, существовавшая на деньги частных инвесторов, активно сокращала штат, но Анне это было только на руку. Трижды в неделю, закончив к обеду, она брала такси и ехала в Глифаду, в ту прохладную квартиру с приспущенными римскими шторами, где ее ждали. У порога ее неизменно накрывало облако вины, но как только входная дверь распахивалась, все сомнения улетучивались.
Иногда они подолгу разговаривали, сидя за круглым кухонным столом за рюмкой чего-нибудь крепкого, перебирая все эти доверительные «а помнишь», «а я как-то раз», «ну ты понимаешь, о чем я говорю». А в иные дни, едва обменявшись коротким приветствием, они оказывались в спальне, где социальная и историческая общность уже не имела значения.
Павел много рассказывал о себе, о своем детстве в Сибири, о жизни и учебе в Германии, о том, как оказался потом в Афинах — полунемой, без друзей и семьи. Что привело его в Грецию, правда, не пояснял, да Анне и не требовалось знать все подробности. Какой-то там прадед-грек, какие-то корни… Как все бывшие военные, он излагал свои мысли сжато, без лишних подробностей, но Анне это не мешало. За пятнадцать лет формальных отношений, в которых не принято было выражать эмоции, говорить о переживаниях, признаваться в страхах, она впервые могла быть собой, как в далекие московские годы. Павел не пытался разбирать ее внутренний механизм на цилиндры достоинств и шестеренки недостатков, просто разрешал ей быть — безоценочно, безусловно. Больших перспектив в этой случайной и ничем не оправданной связи она не видела, просто сейчас, когда страна стремительно неслась под откос, ей и самой больше не за что было цепляться. Она давно ощущала себя «соломенной вдовой» — муж присутствовал в ее жизни, но это была лишь тень. Казалось, ее суррогатный брак, лишенный близости и приятия, теперь полностью себя исчерпал.
