Так вот, в июне этого года я закончил двухгодичное Ташкентское военно-политическое училище, в которое был направлен по комсомольской путевке в 1936 году. После успешного окончания училища и присвоения мне звания младшего политрука, положенный отпуск провел дома, в Краснодаре в кругу матери, имени-отчества Сеня не помнил, и сестры Наташи четырнадцати лет от роду, отец погиб в начале 30-х годов гоняясь за бандами белоказаков. После отпуска прибыл для дальнейшего прохождения службы в Ленинградский военный округ в штаб 92-й стрелковой дивизии, где приглянулся дивизионному комиссару Гарбовичу. За месяц до моего прибытия был арестован начальник клуба старший политрук Ампилов, вот меня временно на его место и назначили. Проработал я начклубом полтора месяца и взяли меня, когда я ездил в город за новыми кинофильмами, где-то между городом и военным городком. Еще от Сени узнал, что в училище меня приняли в 17 лет, то ли помогли сослуживцы отца, то ли я написал небожителям письмо, а может и то и другое вместе, но факт остается фактом – я в теле, которому 19 лет. Настоящий Николай Григорьевич Чуйко скорей всего погиб при допросе, потому что еще какого-либо присутствия в этом теле я не чувствую, так что, Коля, будем жить, а теперь – спать.
Ночью я был разбужен сокамерником, с которым теперь делил спальное место, перед тем как забраться наверх спать, он вручил мне непонятную квадратную конструкцию, похожую на ящичек без крышки и со словами, ужин, и в два приема забрался на верхнюю нару. Квадратная конструкция оказалась банальной тарелкой, наполненной ячневой кашей, состоящей из пяти свернутых в несколько раз газет, видя мое удивление, сокамерники с видимым удовольствием шепотом рассказали о данном ноу-хау, берется пять половинок газет, каждая сворачивается в несколько слоев и одна из сторон натирается стеарином (свечкой), потом собирается натертой стороной внутрь и скрепляется между собой хлебным мякишем, но только горячее наливать-насыпать нельзя, только остывшее,[10] иначе стеарин растает, мякиш раскиснет. Вместо ложки дали хорошо подсушенную корочку хлеба, кушай, Коля. И потом всю ночь развлекались задавая мне как новенькому банальные вопросы что, где, когда. А утром после завтрака была баня, как я ее ждал, то что мои кальсоны и рубаха[11] из белых превратились в вонючие и черные от въевшийся грязи и пота, это здесь сплошь и рядом, но то, что на теле появились потертости, покраснения и маленькие язвочки, меня сильно раздражало, заставляло постоянно чесаться и чувствовать дискомфорт. Нас вывели из камеры, построили по два и два выводных – один впереди, один сзади, наконец-то повели нас в баню. Тюремная баня – это отдельная песня, общий зал, где все разуваются и оставляют свою одежду на лавках покамерно, то есть каждая камера отдельно, слева и справа находятся душевые на 2, 4, 6 и 10 человек, но так как тюрьма переполнена, загоняют где для 2–4 человек, 4–8 человек и т. д. Банщик (только сотрудник) объявляет каждой камере время помывки 10–15 минут и если в предыдущую помывку камера чем-то провинилась, время помывки может быть сокращено (помощник банщика назначается только из уголовников, по команде банщика откручивает или закручивает вентиль холодной и горячей воды), а за отведенное время нужно помыться и успеть постираться, при этом мыло выдается одно на четверых, как хочешь, так и мойся. Все это я знал из прошлой жизни, поэтому раздеваться не стал, только разулся. Чтобы успеть помыться и постираться, надо в одежде стать под душ и пока она отмокает, мыть голову, потом тело, начиная сверху, постепенно раздеваясь, а вот стирать в первую очередь нужно со штанов, я думаю это понятно – на рубаху времени может просто не хватить. Мне, как самому грязному, дали мыло первому и пустили под душ, мой тезка бывший комсорг какого-то института, с которым я делил душ с помощью сложенной в несколько раз нитки и еще одного человека резал второй брусок мыла на четыре части.
