Стали решать, что делать. Я предложил похоронить трупы, но никому не улыбалось спускать их вниз. Рафик предложил сжечь дом. Он стоял обособленно; пламя перекинуться не должно.
Мы вынесли оба варианта на общий суд. Двоих наших в это время рвало в кустах, остальных мутило. Неприятный осадок остался у всех. Так что приняли предложение Рафика. Проверив дом еще раз на предмет чего-нибудь полезного, мы его запалили.
А на ночлег устроились в другом конце деревни.
* * *
Кроме меня, мужчин в раскройном цеху почти не было. Несмотря на законы о равном распределении труда, принятые предыдущим правительством накануне выборов, по-прежнему оставалось множество задач, которые преимущественно или исключительно выполняли женщины. В массовой текстильной промышленности к таковым как раз относилась раскройка.
Итого нас было трое: я, Дейв Хармэн, пенсионер, который подметал в цеху по утрам и готовил чай, да парень по имени Тони. Девушки обращались с ним, как с озорным бродяжкой, а он всячески им подыгрывал – это в его понимании, видимо, называлось флиртом. Я так и не узнал, сколько Тони лет на самом деле – явно не меньше двадцати, – и тем более не понимал, в чем смысл строить из себя мальчишку-подростка. Друзьями нас назвать было нельзя, поскольку вне работы я ни с кем не общался, но в ответ на постоянные подтрунивания и похабные намеки со стороны женщин между нами сформировалось что-то наподобие мужского братства.
Мои отношения с коллегами противоположного пола поначалу строились проблематично, потом вроде бы наладились.
Например, почти все думали, будто меня взяли в качестве надсмотрщика и контролера, поэтому на любые попытки заговорить отвечали вежливой прохладцей. Интеллигентский выговор также не способствовал взаимопониманию. Поняв, наконец, причину, я всячески старался показать, что на самом деле занимаюсь тем же, чем и все. Естественно, о своем отце я умалчивал. Когда ситуация прояснилась, атмосфера в цеху стала менее напряженной, хотя кое-кто продолжал держать дистанцию. Прошло еще несколько недель, и женщины постепенно стали принимать меня за своего.
Вместе с этим их поведение становилось более развязным. С самого первого дня я наблюдал, как женщины обращаются с Тони, однако со мной до поры до времени они так вести себя побаивались.
До сих пор я вел достаточно закрытую жизнь – в том смысле, что общался преимущественно с представителями своего класса, – и поэтому считал женщин застенчивыми и скромными. Однако социальный кризис в стране провоцировал падение морали. Так люди реагировали на драконовские законы, которые вводило правительство Трегарта. Строго ограничивалось время работы пабов, курение в общественных местах и пользование автомобилем, нормировалось потребление электроэнергии и газа, был введен запрет на вывоз больших сумм денег за границу, появлялись или увеличивались налоги на различные категории товаров. Ходили слухи, что скоро продукты будут отпускать по карточкам. Старшее поколение еще помнило чрезвычайное экономическое положение в годы Второй мировой, но и тогда все было не так сурово, а сейчас к тому же даже война не шла. Огрубление нравов в этом свете воспринималось почти как акт гражданского протеста: каждый вечер на улицах вспыхивали пьяные драки, в кино и на телевидение хлынул поток дешевой порнографии, отовсюду слышалась ругань, резко возросла уличная преступность, особенно в отношении представителей национальных меньшинств. Мои коллеги по раскройному цеху вели себя грубо и агрессивно. И дня не проходило, чтобы кто-нибудь не отпустил скабрезность или похабную шуточку, прямо или косвенно намекая на наши с Тони гениталии. Как-то парень рассказал мне: однажды, еще до моего прихода, одна из женщин ради смеха расстегнула ему ширинку и попыталась залезть в трусы. Он рассказывал это как будто походя, но я понял, что его сильно зацепило.
