Учебный год подошел к концу. Я довольно хорошо сдал экзамены, которые для меня (в силу определенных причин) были испытанием более трудным, чем для других юношей. В этом отношении я мог с чистой совестью наслаждаться каникулами, которые обернулись долгим путешествием по старой Европе, которую в течение последующих двадцати четырех лет мне довелось видеть так мало. Это было мое прощальное турне. Однако задумывалось оно с совершенно другими целями. Подозреваю, поездка была запланирована, чтобы отвлечь меня и направить мои мысли в иное русло. За долгие месяцы о моем желании стать моряком не было сказано ни слова. Все хорошо знали, насколько я привязан к своему молодому наставнику и какое влияние он на меня имеет. Не исключено, что на него была возложена секретная миссия отговорить меня от этой романтической причуды. Поручение это подходило ему как нельзя лучше, поскольку ни он, ни я за всю жизнь моря и в глаза не видели. Море должно было явиться нам обоим далее по ходу нашего турне – в Венеции, на открытом берегу Лидо. Однако он так усердно взялся за исполнение своей миссии, что, не успели мы добраться до Цюриха, а я уже начал скисать. Он убеждал меня в прелести железнодорожных поездов, пароходов, что бороздят озера, он увещевал меня даже во время обязательной церемонии рассвета над Риги, ей-богу! В его глубокой преданности своему нерадивому ученику сомневаться не приходится. Преданность эту он доказал двумя годами неусыпной и ревностной заботы. Я не мог не любить его. Но он подавлял меня, день ото дня, медленно, и когда он начал свои увещевания на вершине перевала Фурка, он, быть может, был ближе к успеху, нежели мы оба себе представляли. Я слушал его и, храня безнадежное молчание, чувствовал, как призрачное, несбывшееся и желанное море, море, которым я грезил, ускользает из ослабленной хватки моей воли.
Энергичный англичанин прошел – и спор продолжился. Каких плодов я жду от такой жизни на склоне лет? Смогу ли я многого добиться, заслужить уважение, сохранить чистую совесть? Вопрос, на который невозможно ответить. Но я больше не чувствовал себя подавленным. Наши взгляды встретились, и искреннее чувство было видно и в его глазах, и в моих. Конец увещеваниям настал внезапно. Он вдруг подобрал рюкзак и поднялся.
«Ты неисправимый, безнадежный Дон Кихот. Вот кто ты такой».
Я был потрясен. Мне было всего пятнадцать, и я не вполне понимал, что он имеет в виду. Но упоминание бессмертного рыцаря в связи с моей мечтой, которую некоторые в лицо называли придурью, мне даже польстило. Увы! Не думаю, что мне было чем гордиться. Я не мечтал стать защитником одиноких девиц, как подобает тем, кто задумал исправить пороки этого мира, и мой наставник знал об этом лучше других. Следовательно, бросив столь благородное имя как упрек, он в своем негодовании превзошел цирюльника со священником.
