— Возможно, он живет здесь. Временами семья отпускает его на прогулку при условии, что он не будет заходить далеко.
— И он спокойно переносит холод.
— На его родине бывало и похолоднее.
— Плюс ко всему, он уже почти не чувствует своих конечностей, — добавил я.
На входной двери не было ни рождественских гирлянд, ни праздничных фонариков. Глядя на дом, я не мог предположить, кто его жители, откуда они и на каком языке говорят. Мы дошли до того места, где улица упиралась в небольшой лесок, развернулись и побрели обратно.
Занятие начиналось через полчаса, и я хотел прибавить скорость. А Тодд все разглядывал дома. Я подумал о Балтийских государствах, о Балканских государствах и на миг устыдился того, что путаю их и не помню, где что.
Я заговорил первым.
— По-моему, он из тех, кто сбежал от войны в девяностые. Хорватия, Сербия, Босния. Или из тех, кто оставался на родине до последнего.
— А мне так совсем не кажется, — отозвался Тодд. — Не та модель.
— Или он грек по имени Спирос.
— Желаю тебе умереть без мучений, — сказал он, не глядя в мою сторону.
— Немецкие имена. Имена с умляутами.
Последняя гипотеза была хороша только тем, что раздражала. Я это знал. Я хотел было пойти быстрее, но Тодд застыл в своей причудливой манере, уставившись на серый дом.
— Через несколько часов, вот представь, ужин закончится, семья устроится перед телевизором, а он в одних кальсонах будет сидеть в своей комнатке на краешке узкой кровати и глядеть в пустоту.
Неужто Тодд хотел, чтобы эту пустоту заполнили мы?
Мы ждали конца очередного затянувшегося молчания и встречали новый приступ кашля единодушным одобрительным кивком. Сегодня кивать приходилось лишь дважды. На скуле у Илгаускаса белел сморщенный кусочек пластыря. Мы представили, как он бреется. Как режется и чертыхается. Как отрывает кусочек туалетной бумаги и прикладывает к порезу. Как подходит к зеркалу и впервые за много лет внимательно всматривается в свое отражение. Вот Илгаускас, думает он.
На его семинарах у нас не было постоянных мест. Почему — никто точно не знал. Может, кто-то из нас, будучи в озорном настроении, шепнул остальным, будто Илгаускасу так нравится. Вообще-то, это не лишено смысла. Он не хотел нас знать. Для него мы были прохожие с размытыми лицами, мертвые звери на обочине шоссе. Нам казалось, что считать людей перемещаемыми — одно из следствий его неврологического заболевания, и эта перемещаемость манила, вписывалась в курс, будто была одной из тех функций истинности, на которые он периодически ссылался.
