— … В конце концов — ведь ты же мой родственник…
Лысый замолчал. Прошла минута, другая, пока беспокойные глаза Сергея, наконец, перестали перескальзывать с зеркальца на портрет, с портрета на лысого, с лысого снова на зеркальце и так далее по долгому кругу.
— Так значит…
— Да. Этот дом — мое родовое гнездо. А, стало быть, и твое тоже.
— А… Хи-хи! В-вы, случайно, не дедушка Андрей Николаевич Федоров??
— Нет… — лысый деликатно вздохнул, — смерть моего несчастного зятя произошла 13 сентября 1942 года — на грязном полу холодного лагерного барака — месяцев через пять после ареста. Кем был Андрей? Неважно. Имеет значение только то, что он был мужем моей дочери Ольги, твоей бабки. Она тоже не задержалась на этом свете: сын Михаил стоил ей жизни…
Плотные незримые волны подхватили недвижимого Сергея и, качая, понесли его по шелестящим фразам жуткого собеседника. Стены комнатки расступились, желтые созвездия свеч поблекли и растаяли — вокруг давно уже был пасмурный вечер, под ногами — булыжная мостовая, а в ушах — растекающийся и чужой звон колокола…
* * *
Звон колокола плавными кругами расходился в темно-сером небе над черепичными крышами. Иоганн Эспенлауб стоял на балконе своего дома, глядя вперед и вниз. Где же, наконец, карета? Как долго возится кучер! Прошло еще какое-то время — внизу защелкали, загрохотали копыта и колеса. Небольшая черная карета остановилась под окнами. Эспенлауб еще немного постоял на балконе, глядя, как протягиваются над зубчатым горизонтом отвесные дождевые полосы, как блекнет последнее солнечное пятно на крыше городской ратуши и как со стены кирхи срывается, вспугнутая далеким громом, стайка пухлых синеватых голубей… Эспенлауб покачал головою, пробормотал себе под нос что-то неслышное и невеселое и ушел с балкона в комнату. Там он задержался ровно настолько, чтобы небрежно осмотреться в последний раз и придвинуть вплотную к тяжелой шелковой портьере маленькую бронзовую нимфу с горящей свечою в зеленопятнистой руке…
— Скорей, скорей, господин доктор!
Дверца кареты захлопнулась, кучер тряхнул вожжами, лошади развернулись на брусчатке перед домом и, плавно ускоряя грохочущий бег, понеслись узкими окольными улочками прочь из города.
Иоганн Эспенлауб прильнул из-за шторки к стеклу, покрытому запятыми первых дождинок. За стеклом скакали и скользили потемневшие в дождливых сумерках последние кварталы его родного городка — они исчезали за второй половиной каретной шторки, они исчезали навсегда. Так и должно быть… Ни грусти, ни злорадства не было на сумрачном лице доктора Эспенлауба.
