Пыль пошлости накрыла Россию, засыпала глазки политикам и телешоуменам. Время не бесов Достоевского, а мелких бесов Сологуба.
В России государственная власть всегда была обручем, стягивающим народную волю. Сейчас изменилась поза, но не сущность. Теперь “народная воля” игриво опоясывает думским хула-хупом властную вертикаль.
“Сталин не ревнив, он доверчив” (из письма А.А. Проханова В.Г. Белинскому).
То и дело приходится слышать и читать, что в России не может быть фашизма, ибо, в сущности, нет ни русской нации, ни русской расы. В том-то и дело, что нет, а хочется и надо — быть! Не задвигайте, господа, русского на задворки интернационализма. (Чужелюбие невозможно без себялюбия; себялюбие, себяпонимание — в чужом — вот идеальная норма).
Иное может стать могучим стимулом этнической вражды, а затем обыкновенного расизма.
Русский фашизм уже, в сущности, есть, он родился, не дай Бог, возмужает.
Нынешняя наша литература, как правило, почти не рождает глубоких и серьезных мыслей о жизни. Она превращается в текст, где слово поглотило автора. Опять требуется подполье, андеграунд, катакомбы, чтобы вернуть старым словам новый животрепещущий смысл.
Стихи в России есть, как правило, отвлечение, а не преображение. Они украшают нашу жизнь, редкие примеры не делают погоды. Стих в России не работает, даже если очень хочет, — Некрасов, Маяковский, Евтушенко. Он втайне радуется самому себе.
Так повелось исстари, исторически. Народная частушка, припевка, поговорка если и отражали нечто, закрепляли в сознании, но никогда не отрицали явления, а как бы замуровывали его в цемент вечности (басни И.А. Крылова). Правда, пропагандистский, политический сюжет в русской поэзии делал свое недолгое дело, но быстро опадал на землю увядшим листом. Вот и поспорь с чистым искусством, проиграешься напрочь! Не торопитесь опровергать меня случаями. Ваша не возьмет. Я говорю о тенденции, о правиле, а вы об исключениях.
Вадим Кожинов был артистичным провокатором, создателем репутаций, Хулио Хуренито нашей поэтической критики. Обаяние личности (с “цыганской венгеркой” наперевес) сочеталось в нем с какой-то мутной прагматикой творческого поведения. Все это странно мешалось в сумерках незаурядного русского характера. В молодости он образовал многих, но еще больших сбил с толку. Забыть его невозможно, избыть, как оказалось, достаточно легко.
Открываю свежий номер литературного журнала и читаю в рассказе Ирины Васильковой: “И только тактильный ток чистейшего телесного соития, эти черные ленты Мебиуса и завершающая топологическая инверсия родов, делают нас другими”.
