Мы играли в футбол и в “цепи”, и я любил светлую девочку, которую звали Нина Цветкова.
До сих пор помню это имя и чувство растерянности и восторга, когда мне удавалось взглянуть на нее и поймать ответный взгляд, холодный и рассудительный.
Тетя Паша любила разговаривать со мной. У нас с мамой не было своего угла. Жили у знакомых. Повсюду было горе, в моей семье было горе, и меня неловко берегли от него, обижая сердце.
Ничего другого, кроме беспомощных стихов, в этом своем состоянии я придумать не мог.
Тетя Паша слушала по радио “Сильву”. Она никогда не была в театре. Дверь ее комнатушки всегда была открыта в коммунальную кухню — здесь была ее жизнь.
Именно “Сильва” остановила меня однажды и заставила задуматься, очнуться, перевести дух.
Сладкая утрата, которая дышала в вальсах Кальмана, напоминала мне о недоступной Нине Цветковой. Я инстинктивно понял, что в жизни есть освобождение, “удвоение” себя — творчество. Это была великая тайна, в которую я проник первоклассником сорок шестого года.
С самого пробуждения души я больше всего любил стихи и музыку. И прежде всего Блока, где все это вместе. Маленький материнский томик в желтом матерчатом переплете, на котором изображены синие гиацинты.
Мама навсегда ушла от меня в Ваганьково, когда мне исполнилось четырнадцать, а ей не хватило и тридцати семи. До сих пор помню, как не хотел, как боялся видеть ее мертвой, выставленной в апреле 1952 года на ул. Куйбышева, рядом с Торговой палатой, в здании Верховного суда РСФСР. Наталья Даниловна Сидорова была, по воспоминаниям сослуживцев и друзей, первоклассным цивилистом, одной из лучших судей по гражданской коллегии. Ее знали и любили актеры-вахтанговцы, она выступала перед труппой, возглавляемой Рубеном Николаевичем Симоновым, с рассказом об имущественных и разводных процессах. У меня в архиве обнаружились записи этих выступлений. В Москву мы приехали из Свердловска. Отец, исключенный из партии, брат расстрелянного по 58-й статье, не мог работать в Москве и адвокатствовал на Урале. Время от времени я жил то в столице, то в Перми, то у бабушки в Евпатории, и за три первых класса переменил шесть школ. Впрочем, речь не обо мне, а о бедной, красивой маме, которая несколько лет мыкалась по знакомым, пока не обрела комнату в коммуналке на Таганке, будучи избранной членом Верховного суда. Там, на Народной улице, я жил до своего тридцатилетия.
Отца похоронил в Перми в 1972 году.
