Гора родила архитектурно-музыкальную мышь. Правда, грандиозных, циклопических размеров.
Как бы то ни было, хорошо, что оркестр Владимира Спивакова получил в Доме музыки надежный приют. Ведь в Москве до сих пор катастрофически не хватает больших и малых музыкально-концертных залов. И неизвестно, когда они появятся.
Умер Ингмар Бергман. И вслед за ним — Антониони. Остались осколки великого метафизического европейского кино.
У Бергмана зеркало и его осколки — постоянный образ художественного всматривания, удвоения, религиозного познания. “Зеркало” Андрея Тарковского неслучайно на этом пути.
Смотрю канал “Культура”, репетирует старый стройный человек с изящной пластикой жеста, движения. В перерыве Бергман говорит о смерти: “Единственное, что меня беспокоит, встречусь ли я там с Ингрид?” (Ингрид фон Русен, обожаемая жена, умершая в девяносто пятом году). Его друг отвечает: “Вот и живи дальше с надеждой на эту встречу”. Мудро и просто, как и все у Бергмана, которого почему-то принято считать сложным художником.
Величие не может быть сложным. Все дело в публике: “сложное понятней им”.
По следам Декарта и Мераба Мамардашвили.
Смысл свободы — беседа души с самой собой. Медитация, всматривание в себя — значит освобождение от внешних объектов нашей нелюбви, нашей критики. “Самая страшная зависимость — это зависимость от того, в чем мы видим недостатки и пытаемся их исправить”. Обдумать и постараться понять. Быть недовольным в этом мире надлежит только собой. Путь: изменение состава собственной души. Если каждый в своей жизни сделает с ней что-то, то и вокруг что-то сделается.
Практически невозможный духовный путь, особенно в России. Но надо: как опыт, как обдуманное приближение к идее, где чисто социальному опыту отведено важное, но все же второстепенное место.
Приходят на ум печальные уроки толстовства. У Декарта тоже не было школы, учеников, которые бы понимали его до конца. Картезианство — не Декарт. Одиночество Пушкина в маскарадном кружении пушкинистов обоего пола.
Прошлого для человека как бы и нет, оно — фантом, иллюзион, воспоминания; все — настоящее, как и последний глоток воздуха, пойманный остывающим ртом.
И только искусство дышит прошлым, живет и умирает в нем.
Шурик Гуревич в хромовых сапогах, окруженный толпой пацанов, плясал цыганочку под ритмический аккомпанемент собственного напева. Плясал на бетонной лестничной площадке между вторым и третьим этажами таганской школы № 498. Казалось, по нему плачет расположенная рядом знаменитая тюрьма.
