другое время наши жизни не пересекаются, и как бы я не жила, для тебя это всегда
неправильно.
Мне не нравится тон ее голоса, полный сожаления и смирения, и недосказанности, копившейся месяцами. Мысль о том, что все проведенное рядом со мной время было
выстрадано ею, что она прятала свои истинные чувства глубоко в себе, уничтожает меня, заставляет мое сердце истекать кровью.
— Хочешь сказать, — спрашиваю я ее, удивляясь уравновешенности своего голоса,
— что ты моя только тогда, когда ты здесь? – я смотрю на нее, она щелкает пальцами и
переминается с ноги на ногу. – А вне этого места ты вольна принадлежать кому угодно?
Она уставилась на меня, все еще ерзая.
— Я всегда принадлежу только себе.
— И мне во вторую очередь… — я потер шею, чувствуя только пот и жар. Дышать
все тяжелее. Погода в этом месяце нас добьет.
— Я могу принадлежать нам обоим одновременно, — говорит она, и это звучит как
отступление. Я осторожно поднимаю на нее взгляд, после чего ее плечи расслабляются.
— Просто пообещай мне следить за собой, — прошу я устало.
Она начинает метать в меня молнии, вернувшись к оборонительной позиции.
— Мне на хрен не двенадцать лет.
Я закатываю глаза.
— Я не называл тебя ребенком, Вера. Я просто прошу тебя проявлять ко мне
уважение и вне этих стен, и все закончится. Нам не будет нужды обсуждать это снова.
— Не закончится, — парирует она. – Потому что я уже проявляю уважение. Я, мать
твою, влюблена в тебя, долбаный ты идиот.
Ее слова не производят ожидаемого эффекта. Я резко поворачиваюсь, хватаю со
столика журнал и сую его ей в лицо.
— Это не фото любящей меня женщины. Это фото...
И она права в том, что в гневе мы говорим не то, о чем думаем. В конце концов, я
удерживаю слова в себе. Но каким-то волшебным образом она видит меня насквозь. От
услышанного ее зрачки тут же сужаются.
— Пьяной шлюхи, вот что ты хотел сказать.
Не это я собирался сказать, не совсем. В моей голове это звучало вежливее, но по
смыслу довольно близко.
— Есть разница, — говорю я осторожно, — между тем, чтобы быть кем-то и вести
себя, как кто-то.
— Правда? – спрашивает она. – Потому что просто сейчас ты был шовинистским
ублюдком и вел себя соответственно.
— Почему ты не называешь меня стариком снова? Или в тебе уже не осталось яда?
— О, во мне его еще много.
Я подхожу к ней, пока она не упирается в стол. Она выглядит нервно, пока я не
хватаю ее за руки и не прижимаю их к своему сердцу. Я смотрю взглядом, полным
