— Русские! — тихо воскликнул Миша, вглядываясь в бородатые лица, затуманенные дорогими воспоминаниями. — Русские люди — и враги! — добавил он растерянно, не в силах примириться с тем, что эти люди, певшие хорошую песню, одетые в знакомую казацкую одежду: штофные бешметы, широкие шаровары и молодецки сбитые набекрень шапки, — что эти люди — враги.
— Ловко песню играют, черти бородатые. — Ванька покрутил головой, провожая глазами последние ряды войска. И вместе с пылью, которая оседала, рассеивалась в воздухе, затихала грустная песня.
Они подождали немного. Кажется, прошло все войско.
— Насчитал шестьдесят три пушки разных на колесах, — подытожил Ванька.
— Пять тысяч триста пеших.
— Всадников девять тысяч семьсот, — сказал Степан.
— А всего, значит, в войске пятнадцать тысяч вооруженных воинов, не считая купцов обозных. В обозе у них телег двести.
Лазутчики вскочили на коней и помчались лесной тропой к крепости.
Жители монастыря, облепив стены, тревожно вглядывались в синевшую даль, откуда, как сообщили лазутчики, надвигались тысячные полчища иноземцев. Легкий ветер доносил чадный запах гари — это пылали высушенные за лето деревянные избы уцелевшей до последнего времени Служней слободы.
Окрестное население в страхе перед захватчиками сбежалось в монастырь. По дорогам тянулись нагруженные скарбом телеги беженцев. Красные ворота не закрывались вовсе: под их каменными, гулкими сводами непрерывно шли встревоженные люди.
Всех беженцев, способных носить оружие, приписали к стрелецкому полку, распределили по отрядам, выдали сабли, бердыши, пики, а иным ружья и велели подчиняться стрелецким головам, учиться ратному делу. Хотя настоящими стрельцами они не стали и не получали осадного жалованья, однако увеличили число ратников, готовых оборонять крепость.
Воеводы учили новых ратников строевой и караульной службе, огненному бою — стрельбе из пищалей, самопалов и ружей, — рукопашному бою с саблей, бердышом и боевым топором.
Миша стоял в стрелецком ряду, который выстроился по обеим сторонам ворот, не допуская беспорядка. Здесь же томились мужики, высматривая среди беженцев родственников, знакомых, друзей. То и дело слышались сдержанно-радостные возгласы. Шли из Воронина и Вяхоревской, из Афанасьева и Слабина, из Назарьева и Боркова, Нефедьевского и Молокова. Из окрестных неукрепленных монастырей устало плелись послушники и послушницы в черной длиннополой одежде, неудобной при ходьбе. Неясный шепот и движение прошли по стрелецким рядам и толпе, когда под своды ступила старая монахиня сурового вида, с резкими чертами лица. Она ни на кого не подняла маленьких, в глубоких провалах глаз. Миша услыхал, как ее назвали довольно явственно Марией Владимировной Старицкой, в монашестве имя ее стало Марфа; но двоюродная племянница Ивана Грозного только крепче сжала тонкогубый рот. Вслед за ней плавно проплыла молодая послушница, и опять ропот прокатился по толпе:
