— Ты, лапа, не сердишься на меня?… Ну и правильно… Знала бы ты, лапа, как наш «именинник» отвечал оппонентам и какой был фуршет!.. А я для тебя гостинец принес. Твой любимый шоколад, с орехами. — Карман пиджака зашумел оберточной фольгой шоколада. — А ты, лапа, была сегодня в своей секте-секции? Ты уже стала настоящей йогкой? Чем вы там занимались? Расскажи мне про какие-нибудь мантры…
Спирин подхватил Тамару на руки, поцеловал в лоб, в нос, в подбородок (в губы — немного промахнулся), продолжал что-то рассказывать о диссертанте и тут же пускался расспрашивать Тамару о восточных занятиях…
Она слушала его сладкий лепет, поглядывала снизу вверх в его голубые глаза и думала с укоризной и смятением: «Ведь я, Спирин, тебе сегодня отомстила. Ты и не догадываешься… Как все это легко и обыденно… И как глупо! Ведь теперь выходит, что и моя любовь к тебе — не любовь… Да, выходит, что не любовь. Что же это за любовь, если нет в ней верности? Значит, не святая она, значит, не от Бога. А если не от Бога, тогда вон, поди любись с каждым, лишь бы телу приятно было да на душе не совсем тошно… И зачем я предала Курдюмову? Зачем рассказала про нее мужу?… Как все глупо!.. Боже, как я любила тебя, Спирин! Из-за этой любви я сама себя потеряла. Я сама себе противна… А Олег тут ни при чем. Он тоже лекарь, тоже в белом халате ходит…»
И хотя дурманно-мил был шелест спиринского голоса, и влюбленно-тепло синели его глаза, все же от нынешней ласковой участи Тамаре хотелось бы скрыться где-нибудь далеко-далеко. Упрятаться бы в келье какого-нибудь монастыря, а еще лучше — в своем былом девичестве, в неблизком областном районе, в родном тихом селе, стать школьницей, когда на душе нет еще пятен вины, когда неведомо еще чувство предательства и раскаяния…
О любви, которая дается людям от Бога, Тамара думала неспроста. После памятного вечера у Олега она порешила сходить в церковь, покаяться. (Олег не оставил ей мук совести, но все же — измена.) Каким образом это делают — на исповеди в храме или просто в просительном молении, она твердо не знала, но знала определенно, что грех может быть прощен Всевышним, если человек искренно в нем раскаялся. И хотя ей больше требовалось не прощение Всевышнего, а примирение «самой с собой», пойти в церковь она все же намерилась.
В младенчестве Тамара была крещена в своей сельской церкви; на службы, правда, не ходила, истово в Бога не верила, а ступала в храм по необходимости: на отпевание усопших родственников да ради любопытства — перед крестным ходом на Пасху.
