— Когда я смотрю на белые облака, — тихо признавался Костя, — мне почему-то становится тоскливо. И хочется петь самые грустные песни. Наверно, так же тосковал какой-нибудь ямщик. Сидел себе на облучке, ехал где-нибудь по степи и пел заунывные песни. Я и сам иногда себя ямщиком чувствую. Еду будто по небу среди белых облаков…
— Спой мне песню, — неожиданно просила Тамара. — Ты же любишь ямщицкие песни.
Тут Костя немного набивал себе цену, слегка капризничал:
— Но тебе ведь не нравится, как я пою. Ты дальше всех садишься, когда я беру в руки гитару. Или уходишь книжку читать.
— Там ты для всех поешь. А ты для меня, только для меня, спой какую-нибудь свою любимую песню.
И Тамара, чтобы не смущать Костю, переводила взгляд на померклую воду реки, на которой золотыми мазками рассыпалось заходящее солнце, или на другой берег, где были видны курганы свежего сена, над ними чиркали в суетливом полете острокрылые ласточки.
А Костя, давая себе паузу для настроя, начинал запев. Он начинал петь негромко, тонко, бережно и чисто.
Ой, мороз, мороз,
Не морозь меня,
Ждет меня жена,
Ой, ревнивая!
С каждым словом, с каждой строчкой песня отвоевывала себе все больше и больше пространства, лилась раздольно, проникновенно и широко, наполняя Тамару какой-то отрадой и упоительной грустью. Ей казалось, что без аккомпанемента у Кости выходило не хуже, а лучше — вольнее, откровеннее, шире. Он пел высоко — так отважно высоко, что Тамара побаивалась, что он сорвется, захрипит, захлебнувшись воздухом. Тамаре чудилось, что его голос поднимается в поднебесье, рассыпается там на тысячи звонких капель и этим поющим дождем возвращается на землю.
Но песня обрывалась.
С реки, издали, доносилось глуховатое тырканье мотора, вскоре на излучине мимо бакена с тлеющим на макушке огоньком появлялась низкая длинная баржа, неуклюже выползала из-за поворота, ее толкал буксир с белеющим фасадом штурманской кабины. Буксир портил песню и раздирал окружный покой басовитым чужеродным звуком, разгонял воду со стремнины на края. На осклизлые бревна старого причала набегали волны, шлепались, пенились, просились на берег. Затем опять становилось тихо. А недолетая песня где-то дотлевала.
— Мне иногда кажется, что мы здесь одни на всем свете… — говорила Тамара.
Костя ложился на причал навзничь, раскидывал руки; он любил так лежать и объяснял это необычно:
— Если запрокинуть голову и лежать некоторое время зажмурившись, а потом резко открыть глаза, то появится ощущение, будто паришь в облаках. Попробуй!
