— Можешь раздеться.
— Да?
— Да.
Их объединяла тайна близости и той интимной взаимности, которая позволяет заигрывать друг с другом, подтекстом простых слов распалять себя.
— Ой, Рома, у тебя волос седой!
— Где? Не может быть.
— Вот здесь, над виском. Давай я тебе его вырву.
— А-а!
— Эх, соскользнуло. Потерпи! Еще разочек.
— Ба-а!!
— Ты что, Рома? — испытующе взглянула на него Марина. — Ты ругаешься матом?
— Да нет же! С чего ты взяла? Тебе показалось. Я никогда не ругаюсь матом… От сквернословия меня отучил отец. Он ругается всегда и везде. Ребенок, старуха, девушка или какой-нибудь важный чиновник — он ни перед кем себя не сдерживает. Мне с детства хотелось воспротивиться этому. Он и привил мне таким образом аллергию.
— Прости, мне действительно показалось… Давай я все-таки вырву этот седой волос. Да не дергайся ты! Хоть ты богатый и важный, я тебя не боюсь… Ура! Получилось! Теперь будешь красивый, молодой, без седин. Будешь еще больше нравиться своим Иринам и Жаннам.
— Да?
— Да.
— А тебе?
— Мне уже поздно. Уже понравился. В первую же минуту.
Он целовал ее опять — безудержно, безумно, до боли, до потемнения в глазах, до сладострастной одури. В какой-то момент Марина взглянула в зеркало и увидела там себя — незнакомую себе, раскрасневшуюся, возбужденную, с обнаженными плечами, на которые сползли бретельки лифчика. Видеть себя в таком положении, полураздетую, забурленную любострастием, видеть, как Роман целует ее грудь, было и стеснительно, и желанно. «Да… да… да…» Хотелось потерять голову, ведь скоро — край, скоро ничего этого не будет. «Ну, целуй же! Целуй меня еще, Рома!..»
Марина сидела на диване. Роман лежал рядом, устроив свою голову у нее на коленях. Глаза у него были закрыты.
— Останься сегодня у меня, — сказал он.
— Нет. Я немного побаиваюсь этого дома. Твоей домохозяйки. Твоих телефонных звонков… Я останусь здесь в нашу последнюю ночь.
— Обещаешь?
— Обещаю… Мы сперва сходим на море. Потом придем сюда. Ты будешь играть на пианино и петь мне песни.
— Я петь не умею, а сыграть могу и сейчас.
— Нет. Сейчас не надо. Сейчас и так хорошо.
В полумраке гостиной, в тишине, помимо сказанных слов, витали невысказанные мысли о неминуемой скорой разлуке, а главное — о новой неминуемой встрече, которая произойдет где-то впереди, за этой разлукой. Но вслух такое не обсуждалось, будто бы на то существовал обоюдный запрет.
