он вытирает с будущего Исландии и думает, что это дождевая вода, но ощущает соленый вкус, окидывает взглядом мокрое поле, замечает, что он принимает правление страной посреди воды.)
А я просачиваюсь дальше: сквозь дерн и далее вниз, глубоко-глубоко под дедушкину подпись, в землю, в ущелье, в трещину и дальше в магму, в кипящую лаву, где на помосте сидит Гитлер и плюется тем огнем, что выжег мою жизнь…
— Тебе сейчас каши дать?
— А?
— Хочешь, я тебе сейчас дам овсянки?
— В аду не едят.
— Что?
— В аду никто не ест!
— Но Герра!
— Я не Герра!
— Хербьёрг!
— Меня зовут Блоумэй!
— Блоумэй, родная, вот тебе овсянка. Давай, я тебе помогу?
— Мне никто не может помочь!
— Сама будешь есть? Тебе надо поесть.
— Кто так решил?
— Всем надо есть.
— Ты мне это просто навязываешь, чтоб я потом срала. Ты хочешь, чтоб я срала. Чтоб тебе было, чем заняться; подмывать меня — вот что ты хочешь. А я не хочу, чтоб мне хотелось срать. Я в жизни достаточно посрала!
После такой тирады я едва жива — так запыхалась.
— Но Герра…
— Блоумэй! Blumeninsel! Das Blumeninsel im breiten Fjord. Das bin ich[16].
— Ты же знаешь, я по-немецки не понимаю.
— Да ты вообще ничего не понимаешь!
Она смотрит на меня — кошачье-шипящую старуху, морщинистого зверя в пористом парике — и ненадолго замолкает с тарелкой каши в руках, словно воплощенная глупость с бровями. Я заслуживала лучшего. Черт возьми, я заслуживала гораздо лучшего! Я-то думала, мне, по крайней мере, предстоит умирать в собственной кровати, даже, как говорится, «в кругу семьи». Но мои мальчики, судя по всему, знать не знают, что сейчас со мной — одевают меня или вскрывают. Они, судя по всему, не соображают, что для того чтобы они родились, была нужна мать, в количестве 1 шт. Сами собой они бы не появились. Нет, нужна была именно мать, с гладким лоном и лохматой промежностью, чтобы вытолкнуть эту мелюзгу из узкого прохода к свету. Чти отца своего и мать, как сказано где-то, только кто помнит такие цитаты в наш компьютерный век? Я не слышала никаких вестей ни от них самих, ни от их бюстовенчанных супруг целых три года, хотя, конечно, у меня есть свои способы следить за ними.
— А может, ты не голодная?
— No estoy cinco años.
— Что?
— Мне не пять лет.
— А давай, я заберу у тебя ноутбук, и ты сама поешь на откидном столике?
— На стойке?
— На столике. В больнице это называется «откидной столик».
— Не надо мне про больницы. Я пока не в больнице.
— Да-да, знаю, — говорит она и поднимает изголовье кровати выше, хотя я ее об этом не просила, поправляет подушку, поднимает одеяло и тут натыкается на мою гранату-яйцо. А я-то, разиня, совсем забыла ее убрать! Она вынимает ее из-под одеяла. Я бы сейчас покраснела, если бы уже давно не разучилась краснеть.
