Прежде чем выйти за ограду, Арсений Егорыч прислушался, поправил в руке топор, а лишь потом отворил калитку. Скрипнули на морозе петли, но все кругом было в полном порядке, и холод стоял такой, что даже снег нигде не шелохнулся.
Арсений Егорыч пошевелил давешнюю защелку, с досадой вспомнил о целой канистре с машинным маслом, что валяла дурака в мельничном притворе, прикрикнул на Фильку, который нерадиво выволакивал санки из сарая, показал Еньке, как затворить калитку, хотя та знала устройство запора не хуже его самого.
Филька с треском вытащил волокушу наружу, отдирая прилипшие к полозьям пальцы.
— Ты дянки за поясом, дурень, для чего держишь? — зашипел Арсений Егорыч. — Ты что же за работник будешь без рук? Вдень, тебе сказано, костыги!
Филька хохотнул после отцовского тычка, вытянул из-за пояса драные рукавицы, насунул их на руки и взялся за поводья.
— С богом, — прищуриваясь на сизый свет утра и округляя для дыхания ноздри, сказал Арсений Егорыч. — Студено, Филюшка, ноньче.
Они, как подводы, вытянулись гуськом вдоль забора, в котором свежему человеку нипочем было бы не разглядеть потайного хода.
План Арсения Егорыча был прост: добраться до Вырубов вниз по замерзшей реке, где снег обычно раздувало по берегам и санки катить было способней.
Одно название громкое — волокуши. Санки. Сам Арсений Егорыч был впряжен в детские салазки, которые справлены были по настоянию первой жены его Марьи для сына Егорки, а Фильке достались санки побольше, почти дровни, однако тоже специально изготовленные под человечье тягло, чтобы лишний раз времени и хлопот не тратить на запрягание лошади при зимних перевозках между двором, мельницей или банькой. Дровенки эти были на гладком железном ходу, так что по льду, по бесснежью, с сеном их катить было под силу кому-нибудь и слабее, чем Арсений Егорыч, а тем более Филька.
Уже на речке, у моста; Арсений Егорыч остановился, оглядел свою крепость, высокие, как во дворце, синие окна над забором, пару опушенных инеем берез у главных ворот, тихий дымок из левой, зимней, трубы, верхушки леса над обрывом позади дома и отдельную старую двурогую березу на самом краю этого обрыва.
Дикая росла береза, раздваивалась на стороны, вернее — ствол у нее был из двух слепленных, сросшихся дерев. С тех пор как построили усадьбу, несколько раз била в эту березу гроза, словно по завету, всякий раз в одну северную половину. Вот и росла береза ветвистой стороной на летнее солнце, второй же ствол стоял торчмя, голый и черный, прогоревший внутри сверху донизу. Арсений Егорыч на эту березу поглядывал чаще, чем богомольный монах на монастырский золоченый крест.
