Арсений Егорыч отставил в сторону Марьины герани, забрался с коленями на лавку и приник, насколько мог, к стеклу.
Ночь стояла светлая от луны, от звезд и от снега. Черемуха вытянула из-за угла к забору синюю ломаную тень, ствол ее и толстые ветви подтекали к забору, как ледяные ручейки, а мелкие отростки растворились в снегу.
Арсению Егорычу знобко стало от вида ночи, но шипастый бревенчатый забор успокоил его. Забор стоял бревно к бревну, заостренными хлыстами в небо, укрепленный каменьями, землей да еще теперь снегом, белые хлопья былой метели шапками отмечали низкие толстые столбы и поперечные сшивы; да, кроме того, помнил Арсений Егорыч, что ворота с калиткой заперты тесаным дубовым затвором на трех кованых скобах, — это тебе не наволоцкая изгорода.
Сзади, с обрыва, если захочешь, попадешь под стены двора, а они сами в обхват, и, с тех пор как Арсений Егорыч перед финской войной раскатил взвоз, двор с домом стали как крепость, с единым входом через ворота, через мосток над Ольхушей.
Арсений Егорыч поерзал коленками по лавке, будто искал место помягче, и снова прильнул к окну.
Голые ольхи у поворота дороги чернели так близко, словно их нацарапали между рамами, а березняк за ольхами на косогоре не был виден. Минуту-другую Арсений Егорыч даже пробыл в смятении, не смело ли березняк прошедшей грозою, но потом разобрал поверху спутанные, словно куделя, серые кроны. А там и хвойный лес повис над белыми неясными застругами в конце поймы.
«Эко даль-то, кажись, — подумал Арсений Егорыч. — А тут сотня сажень хорошо коли наберется».
Ниоткуда не было ни звука, ни ветер не шелестел в застрехе, черемуха в заувее не скрипела, лес молчал.
Арсению Егорычу надоело стоять на коленях, молиться на снеготу; он легко снялся с лавки, вернул на место герани, из спальни крадучись прошел на светлую половину. Ни Филька, ни Енька, спавшие на печи, не проснулись. Арсений Егорыч озлобился: «Ишь, я не обеспокоюсь — никому дела нет. А утром жрать давай!»
Он, ухом к дверной щели, прослушал свою крепость, откинул крючок и через морозные сени проскользнул на двор. И тут все было тихо. Тянуло снизу, из хлева, скотным духом, да чуть слышно похрустывала сеном Марта.
Арсений Егорыч окончательно пришел в угомон и, чтобы уж не пропало даром время, свернул налево, пританцовывая, приткнулся к холодной, отшлифованной за многие годы жердочке. Закохтали куры на насесте, взблеяла шальная овечка. Но Арсений Егорыч управился быстро, привычные куры затихли, и ярка улеглась под бока товарок, только Марта продолжала мерно жевать жвачку.
