Полина никогда потом не вспомнила, что же такое она наговорила коменданту, но мысль о расстреле отрезвила ее, и она подчинилась этому белокурому красноносому Ивашкину, и легла на траву в станционном сквере головой на узелок какой-то бабки, и даже приняла ивашкинское не совсем служебное внимание, когда он, укладывая ее, предложил выпить водицы и дал на закуску кусок вяленой плотвы. Полина забылась в жаркой тени станционной сирени рядом с одинокой зениткой, но тут же проснулась оттого, что комендантский голос, чередуемый звоном рельса, кричал: «Тревога!»
Уже обрушивался из-под солнца рев самолетных моторов, и они с бабусей подняться не успели, как их обеих оглушило, бросило под жесткий частокол сирени и засыпало мусором. Через вечность над головой начала мерно хлестать воздух зенитка, гильзы толкались в ногах, потом их еще раз тряхнуло, и, когда они очнулись, солнце пекло спину, зенитка кривила к земле расщепленный ствол, и лежал, начищенными сапогами в сохнущей луже, любивший пожить Ивашкин, и необычайно кургуз был его железнодорожный китель…
Полина побежала, но бабка схватила ее за подол, и так, держась за нее, выхватила из мусора свой узелок, не забыла и Полинин ридикюльчик и только тогда позволила Полине пуститься в бег. В глазах у Полины мельтешили радужные, как от самолетных пропеллеров, круги, позади кричал комендант, надрывалось пламя, и она не знала, сколько времени прошло, пока они с бабкой не очутились на проселке, в лесу, у мостика через тихую речку, вода в которой не шевелила осоки и не шевелили саму воду невесомые жуки-плывунцы.
Там, на травянистой обочине дороги, в довоенной тишине, Полина лежала долго и ровно, как слега; старушка отмачивала ей виски, крестилась да наговаривала утешения, а затем сказала вдруг сердито и строго:
— Ну, будет, молодка! Не детей-мужа, чай, схоронила, полно слезы лить! На то и война. Давай ополоснись и пошли дальше, пока немец нас шнеллер-шнеллер не запогонял. Иди давай, на всю войну слез не хватит. Поди вон за кусток искупайся. Иди, молодка, иди.
Полина поймала на себе непонятный взгляд выцветших старухиных глаз, удивилась прибалтийскому оттенку в ее говоре, странной и не такой уж старой показалась ей эта старушка, слезы сами собой пропали, и она с опаской выкупалась, прислушиваясь к движениям за кустом, а когда вышла к мостику, то увидела старуху тоже чисто умытой, с расстеленным на коленях платком, на котором лежали луковица, сухари, сало и два облупленных яйца.
