Все представил Мефистофель строптивому Фаусту и ничем не соблазнил. Любовь ему подавай, да и только. И вот явилась юная Гретхен, этакая неловкая простушка с фабрики, и любовь ее была настолько скромна, что Александр забеспокоился: не поймут такой неземной любви сидящие в зале. Но, как видно, понимали, хлопали. Он скосил глаза, стараясь разглядеть лица людей, угадать, как они расценивают такую трактовку пьесы: маразм современных «радостей жизни» — от сатаны. Ничего не угадал: лица были бесстрастны. Словно люди давным-давно знают все это, смирились с этим и принимают жизнь такой, какая есть, — от сатаны ли ее радости, от бога ли…
Белая девичья комнатка посередине сцены, маленькая, целомудренно-чистая белая кровать, белый таз-умывальник в углу, белый крест на черном заднике. Входит мечтательная Гретхен и начинает готовиться ко сну: медленно, еще вся в думах о своем возлюбленном, снимает платье, разувается, сбрасывает комбинацию и остается лишь в бюстгальтере и трусах. Присела на кровать, помечтала и начала раздеваться дальше. Бюстгальтер лег на стул поверх комбинации. Это было уже слишком, и Александр покосился на Катрин. Та повернулась к нему, улыбнулась. Когда он снова посмотрел на сцену, Гретхен уже снимала трусы. Совершенно голая, она постояла в раздумье, прошла к кровати, взяла белую прозрачную ночную рубашку. Зал молчал. Александр боялся оглянуться на Катрин, боялся вообще шевельнуть головой. Смотрел на сцену и изо всех сил старался убедить себя, что ничего особенного не происходит, что сейчас Гретхен наденет рубашку и все встанет на свои места. Но уже чувствовал: что-то сломалось. В унисон с пьесой бившийся в нем протест вдруг словно бы споткнулся, оставив в душе пустоту, заполненную легкомысленной игривостью.
Дальше, правда, все было по Гёте, точнее по осовремененному Гёте, но трагедия уже не казалась трагедией, все вывернул наизнанку этот стриптиз невинности, убивший единственный идеал.
«Может, так и следует понимать? — уверял себя Александр. — Может, постановщики хотели сказать, что, продав душу, нельзя рассчитывать на святость и Фауст получил то, что и должен был получить? Может, постановщики просто не могут подняться над привычным, и жрицы любви, даром отдающиеся толпе, для них идеал бескорыстия и святости?» Ему хотелось оправдать спектакль, постановщиков, артистов, эту Гретхен. Он выискивал мотивы, путаясь в них, убеждал себя, что ничего такого особенного не произошло, что его смятение просто с непривычки, но уже ничего не мог с собой поделать: досматривать спектакль не хотелось.
