— Я понимаю, что с этим обстоятельством нельзя не считаться, — соглашается мичман, — но… впрочем, нет смысла возражать, лучше проверить на деле, правильно ли это сообщение. Подождем. А пока мне бы очень хотелось услышать ваше мнение. Я давно уже собирался вас спросить, да все как-то не приходилось к слову.
— Спрашивайте, мичман, охотно вам отвечу, если смогу.
— Скажите, Геннадий Иванович, что вы полагаете о названии Татарский? Какими судьбами оно появилось здесь, на самом краю земли нашей?
— Точно ответить на ваш вопрос затрудняюсь, сударь, могу лишь высказать некоторые предположения. Причем самые скромные. Я полагаю… — он внезапно прерывает начатую фразу и спрашивает: — Какова глубина?
— Двенадцать сажен>[12], Геннадий Иванович, — отвечает мичман.
— Вот видите, мичман, — торжествующе говорит Невельской. — Двенадцать сажен! И это, обратите внимание, в малую воду! А ведь мы, по моим расчетам, уже недалеки от косы песчаной, соединяющей, по свидетельству Браутона, Сахалин с материком!
— Но это пока еще ничего не доказывает, Геннадий Иванович. Здесь глубоко, а дальше снова пойдут мели, и мы упремся в перешеек.
— Экий вы, однако, Фома неверный, мичман. — В голосе Невельского слышится нотка досады. — Конечно, все может быть. Так на чем мы с вами прервали разговор? Да, о названии Татарский… Гм-гм… Ну-с, попытаюсь объяснить, как я понимаю… гм-гм… По-моему, здесь нет ничего особенно мудреного… Вы карты небось смотрели не раз, те карты, на которых показаны здешние места?
— Как можно иначе! — пожимает плечами молодой офицер. — Это моя обязанность!
— А коли так, должны были заметить, что на многих из них восточные окраины наши именуются Тартарией или Татарией, где как.
— И вы полагаете?..
— Да, имею смелость высказать догадку, что отсюда и залив…
— А может быть, пролив?! — весело подхватывает мичман.
— А может быть, пролив, — соглашается Невельской, — имя свое приобрел. — Белые ровные зубы Геннадия Ивановича обнажаются в улыбке. Он пристально всматривается вперед и вдруг командует матросам:
— Шабаш, ребята! Суши весла!
Матросы перестают грести.
Отдав распоряжение, Невельской глубоко вздыхает, словно с его сердца свалился непосильный груз. Голос его звенит от возбуждения:
— Смотрите, мичман, смотрите! Вот вам и перешеек! Где он?! Это же пролив! Самый настоящий пролив! Нет, вы только полюбуйтесь, какое широкое горло! На глаз миль этак… э-э-э… Сколько, вы полагаете, будет здесь ширина, мичман?
