Степану нравилось, что Серега постоянно скоморошничает и книжки читает не так просто, а с последующим рассуждением — было чего послушать, о чем поспорить. То и дело он торчал у Ледневых, то хоккей по телевизору с Юркой — старшим Степановым — смотрит, то в карты режется, а то балаганит с ребятами. У Степана их четверо, две девчонки да два парня, самый младший, Валерка, в пятый класс пойдет.
К Сереге Степан захаживал редко — жена у Сереги чистоплюйка, там не ступи, там не сядь, табаку не сори — половики вперекрест на белых выскобленных полах, все двери плотно прикрываются — не дай бог, курица на крыльцо вскочит. Сродила одного ребеночка — играет как куклой.
Серега Пудов срывист, норовист, и Воронков часто обижался. Сам Воронков никогда не матерился, и Серега при нем остерегался и старался не пенять ему, но между ними постоянно существовало состояние враждебности, которое действовало на нервы Степану — он не знал, чью сторону принимать: Воронкова уважал, а Серега ему вроде младшего брата.
Воронков ходил с отвесом от окна к окну, вымерял метром, делал риски карандашом, но без Степана не обошелся. Поперечной пилой они обрезали проемы, спиливали до подушек, то есть — до подоконников. Воронков успевал рассказывать в передышках, как учился на десятника в Москве до войны («Ну, ты, видать, смекалистый, говорят, и посадили меня в группу „А“, а я думал — мне хотя бы в „Б“ попасть. Пришлось тянуться»). Или как раскулачивали в Сапунове на колхозном собрании бывшего помещика Карпа Ивановича, чей дом с колоннами до самой войны желтел в лесу за рекой. («Раскулачили — а его и след простыл, он давно выехал, а больше и раскулачивать некого».)
Рассказывал Воронков безостановочно, одна история заканчивалась — начиналась другая.
— Ну ладно, Ляксандрыч, пойду стелить, еще пролет остался, — останавливал его Степан.
Воронков, полюбовавшись своей работой, снова брался за топор, сбривал бока торцов, оставляя шип: тюк-тюк-тюк — концом топора строго по риске. Или топтался в ворохе золотисто-белых стружек, отпиливая ножовкой подушку или стоемный косяк, то и дело посматривая на шоссе, текущее от Холстов.
Степан вбил у самой стены клинышек, сжал потолочины. Спихнул кепку на затылок, прошелся по дому, присел на новый подоконник, доставая папиросы:
— Ну, чаво там видать?
— Да вроде шеф пылит. На велосипеде.
— Отлежался? — Степан поскреб в голове над виском.
— Прынцип свой отстоять должен. Я же говорю: я пошел, а он кричит от двора: «Дядя Андрей, нечего поодиночке ходить, мы с отцом дома сегодня». Думал, значит, ты тоже опохмеляешься.
