Собаки рванули, Степан заорал — тут же должен был кормиться выводок. Утки, тяжело поднявшись, ушли в лощину, где настороженно, раскрыв чашечки, стояли бледные купавы.
Астон намок и вернулся — длинная мягкая его шерсть безобразно обвисла, он встряхивался и прыгал, обдавая Степана брызгами.
— Ладно, дурак. Назад, Волчок, я тебе, стервец!
Волчок все еще потягивался, поднимал морду вверх, нюхал воздух и косился на бездействующего Степана.
— Ишь, беспородная бестия, — передохнул от внезапного волнения Степан, снял кепку, провел рукой по взмокшей голове. «Хорошо, ружья не взял. Долго ли до греха…»
Он вдруг почувствовал страшную усталость. Сколько раз зарекался обходить дозором охотничьи свои владения. Именно свои, потому что никто в деревне не бил так зверя и не любил его. Он знал, под какими кустами гужуются по весне куропатки, на каком поле кормятся пролетающие журавли, на каких елках заснуют в феврале клесты, повиснут шишками, перемалывая семена для птенцов; знал, где поползень занял дятлово дуплишко и замазал по себе отверстие глинкой. Но для него день не в день, если по пороше не прихватит зайца, и ничего не стоит ему обвешаться белками и гнать на лыжах к дому, а в летнее время выщелкнуть из поднебесья ястреба, а то и ворону хлопнуть. А иногда вот так забьет дыхание, задрожат руки — и как отвалятся. И такая тоска — сам себе разорвал бы грудь. И не поймешь, от любви ли или от досады, что не сгубил…
Солнце пошло за Курганы, выжелтив край неба. Степан повернул за ним по песчано-розовой дороге между овсяным полем и обрывчиком, густо заросшим ельником. Из ельника несло сыростью и тленом — стволы мокры на метр от корня. К осени ближе поднимаешь тут тяжелые, вросшие в землю ветви и непременно снимешь ядреный белый гриб.
Были слышны щелчки бича — Степан Боканов подгонял совхозных телят ближе к деревне.
К Черному омуту, на котором нежданно поселились цапли, дорога сворачивала возле развалившегося дзота — собаки заглянули в ощеренную пасть его и потрусили за Степаном.
Из Ольшняга, бодая густые кусты, с разных сторон, с шумом и посвистом, поперли круглые, тупые, безрогие еще головы черно-белых телков. После войны, когда стада порешили оккупанты, сюда завезли эту черно-белую породу, и все быки и коровы на много километров окрест сделались одного колера. Донесся гакающий голос Безрукого, его брань с повивкой.
Телята рассыпались по овсяному, уже обдерганному полю, и на край вышел Безрукий — такой же вылинявший пиджачишко, только нараспах, болтавшийся правый рукав четко обозначал спрятанную в нем коротенькую культю.
