Через час у дороги показались юрты: три-четыре жалкие бревенчатые избёнки.
– Я на пять минут зайду, насчет дороги справлюсь и обогреюсь…
Прошло пять минут, десять, пятнадцать. К кошеве подошло какое – то существо, закутанное в меха, постояло и ушло. Стало чуть-чуть светать, и лес вместе с жалкими юртами принял в моих глазах какой-то зловещий отблеск. – Чем вся эта история кончится? спрашивал я себя. Далеко ли я уеду с этим пьяницей? При такой езде, нас не трудно нагнать. С пьяных глаз Никифор может, Бог знает чего наболтать каким-нибудь встречным, те передадут в Берёзов, и конец. Если даже не нагонят, то дадут знать по телеграфу на все станции узкоколейной ветки… Стоит ли ехать дальше? – спрашивал я себя с сомнением…
Прошло около получаса. Никифор не появлялся. Необходимо было его разыскать, а между тем я даже не заметил, в какой юрте он скрылся. Я подошел к первой от дороги и заглянул в окно. Очаг в углу ярко пылал. На полу стоял котелок, от которого шёл пар. На нарах сидела группа с Никифором в центре; в руках его была бутылка. Я изо всех сил забарабанил по окну и стене. Через минуту появился Никифор. На нём была моя шуба, видневшаяся на два вершка из-под малицы.
– Садитесь! – крикнул я на него грозно.
– Сейчас, сейчас – ответил он очень кротко, – ничего, я обогрелся, теперь поедем… Мы в ночь ехать будем так, что нас не видать будет. Вот только третий бык у нас того… выкрасить да выбросить…
Мы поехали.
Было уж часов 5. Луна давно взошла и ярко светила, мороз окреп, в воздухе было предчувствие утра. Я давно уж надел поверх овчинного полушубка оленью шубу, в ней было тепло, в посадке Никифора чувствовалась уверенность и бодрость, олени бежали на славу, и я спокойно дремал. Время от времени я просыпался и наблюдал всё ту же картину. Ехали мы, очевидно, болотистыми, почти безлесными местами, мелкие чахлые сосны и березки торчали из – под снега, дорога вилась узкой, еле заметной полосой. Олени бежали с неутомимостью и правильностью автоматов, и громкое дыхание их напоминало шум маленьких локомотивов. Никифор откинул белый капюшон и сидел с открытой головой. Белые оленьи волосы набились в его рыжую лохматую голову и казалось, что она покрылась инеем. «Едем, едем», думал я, испытывая в груди прилив теплой волны радостного чувства. Они могут меня день и два не хватиться… Едем, едем… И я снова засыпал.
Часов в девять утра Никифор остановил оленей. Почти у самой дороги оказался чум, большой шалаш из оленьих шкур, в форме усечённого конуса. Подле чума стояли нарты с запряжёнными оленями, лежали нарубленные дрова, на веревке висели свежеснятые оленьи кожи, на снегу валялась ободранная оленья голова с огромными рогами, двое детей в малицах и кисах возились с собаками.
