Живи и бойся, воюй и трясись, подумал Воронцов, и вдруг его осенила внезапная догадка: вот почему в штабе полка задержали его представление. Какой отпуск человеку, который находится в разработке? Какое повышение? Капитанские погоны… Уцелели бы лейтенантские.
Эти мысли не просто угнетали, они уничтожали. Хотелось поговорить с Владимиром Максимовичем. И в то же время страшно было подумать о том, что факт их беседы может быть предметом и темой очередного донесения в Смерш о том, как ведёт себя командир Восьмой гвардейской роты старший лейтенант Воронцов. Обнадёживало только одно, о чём сказал и Андрей Ильич: пока полк в наступлении, его не тронут: и некогда, и – пусть повоюет…
Сон всё-таки сморил Воронцова. Он сел на корточки под берёзу, положил на колени автомат и тут же уснул. Потом, уже на лесной дороге, на марше, когда стало немного развиднять, разглядел на бледном циферблате часов: спал ровно час сорок минут, вполне достаточно.
Полк резко повернули на юго-запад. Около часа шли по лесной дороге. Двигались повзводно. Штрафников включили отдельным взводом в Восьмую роту, понёсшую во время прорыва особенно большие потери. Вёл их Турчин.
Вскоре впереди показалась то ли росчисть, то ли поле. Вышли. Неподалёку грунтовая дорога. На дороге грузовики, замаскированные свеженарубленными берёзовыми ветками. Оказалось, транспорт подали для их батальона. Тут же приказали грузиться.
Когда грузились, их обогнала колонна ЗИС-5 и «студебекеров». К каждой машине была прицеплена пушка. Вначале прошёл дивизион 76-мм и длинноствольных противотанковых орудий. Потом вереницей поползли тяжёлые трёхосные «студебекеры» со 152-мм полевыми гаубицами.
Полуторки с гвардейцами начали выруливать за ними. Куда? Зачем? Почему их смешанная колонна направлена вдоль фронта? Что происходит западнее, куда шли и шли танковые и механизированные части? И что произошло севернее, в районе Минска, куда, по всей вероятности, в срочном порядке перебрасываются и они?
А в районе Минска уже формировался огромный «котёл», куда наши армии, своими ударными авангардами прорвавшиеся глубоко на запад, загоняли, заталкивали дивизию за дивизией группы армий «Центр»…
– Куда нас? Отводят? – спросила Веретеницына.
Она сидела рядом с Воронцовым, привалившись к его плечу, и радовалась, что они вместе. Вначале, в тепле кабины, разомлела, раскраснелась и, отвалившись на спинку сиденья и закрыв глаза, притворялась, что задремала, что голова её сама собой легла на его помятый погон, и жаркое, как огонь, плечо обожгло забытой тоской его затёкший бок. Шофёр покосился на них, шевельнул пепельно-седым усом. Нетрудно было догадаться, о чём подумал он. Когда машину подбрасывало на ухабах, Веретеницына ещё плотнее прижималась к нему, толкала тяжёлой грудью, шевелила пальцами. Видимо, и её рука затекла, но менять позу она не хотела. Надо было прекращать это безмолвное сражение, и он перехватил её сомлевшее тело, обнял, голова сама собой легла на её голову. Она успокоенно вздохнула и задышала ровнее. Похоже, теперь Веретеницына действительно спала. Воронцов тоже закрыл глаза, стараясь что-то вспомнить, совсем недавнее, дорогое, но в голове царил разноцветный хаос, какое-то беспокойство. Беспокоило и то, что предстояло, и то, что уже пережил в минувшие сутки наступления. Рота понесла большие потери. Но он снова остался жить. Его даже не задело. Он видел, как из окопов, где сидели эсэсовцы, в него стреляли, слышал, как пролетают пули, но ни одна из них не коснулась его тела. Зато все они, казалось, пронзили его душу, и теперь она, пробитая, изувеченная, не могла удержать ни одного светлого образа, ни одного воспоминания, которое бы помогло ему жить дальше, командовать людьми, поднимать их в бой и руководить этим боем. Через пробитые дыры с гулом сквозила темень, чернота, холодный туман рассредоточенного хаоса. На войне, как оказалось, труднее всего справиться именно с этим.
