Но окончательно меня сгубило письмо, которое Кора написала мне перед тем, как вызвать такси, и положила в кассу, а потом про него забыла. Я его не видел, ведь мы так и не открывались и в кассу я не заглядывал. То было письмо любящей женщины, но в нем упоминалось убийство грека. Суд шел три дня. Хотя Кац, вооружившись законами штата, бился как мог, но судья разрешил приобщить письмо к делу, и присяжные приняли во внимание убийство грека. Сэкетт сказал, что из-за этого письма я и убил, – а еще потому, что я бешеный пес.
Кац даже не дал мне выйти на кафедру. Что я мог сказать? Что не убивал, поскольку мы как раз уладили наши раздоры, вызванные убийством грека? То-то было бы весело.
Присяжные совещались минут пять. Ведь я заслуживал обсуждения не больше, чем любой другой бешеный пес.
И вот я сижу в камере смертников, дописываю свою историю; потом отец Макконнел просмотрит и скажет, где что нужно подправить – запятые и все такое. Если мне дадут отсрочку, он подержит бумаги у себя, пока не выяснится, что будет дальше. Если смертный приговор заменят пожизненным заключением, он их сожжет, и тогда никто не узнает, было ли на самом деле убийство. А если меня повесят, он попробует их где-нибудь опубликовать. Только не будет никакой отсрочки, и помилования тоже не будет. Я-то знаю. Я себя никогда не обманывал. Просто в таком месте поневоле надеешься, без этого никак.
Теперь, когда мне осталось недолго, я все думаю о Коре. Как по-вашему, она знает, что я ее не убивал? После того, о чем мы говорили в море, вроде бы должна знать. Вот это и есть самое страшное, когда заиграешься с убийством. Вдруг, когда случилась авария, Кора успела подумать, что я нарочно все подстроил? Поэтому я надеюсь на загробную жизнь. Отец Макконнел говорит, она существует; тогда я встречусь с Корой и скажу ей, что мы с ней тогда оба говорили правду и я не хотел ее убить.
За что я так ее полюбил? Понятия не имею. Она старалась получить что желала. Пусть и неправильным способом. И понятия не имею, что Кора нашла во мне, ведь она меня насквозь видела. Столько раз называла беспутным. А мне ничего было не нужно, кроме нее. Но ведь и это немало. Не каждой женщине такое выпало.
Тут в седьмой камере сидит парень, убивший своего брата, и говорит всем, что это сделал не он, а его подсознание. Я попросил объяснить, и он рассказал, что в человеке есть две личности: он сам и еще одна личность, о которой он не догадывается, – его подсознание. Это меня подкосило. Может, я и вправду, сам того не зная, убил Кору? Господь всемогущий, не хочу в такое верить! Не убивал я! Говорю же, я так ее любил, что умереть был готов ради нее. К черту всякие подсознания! Бедолага все насочинял – видно, хотел заморочить суд. Когда человек что-то делает, он это знает. Я – не делал, и я это знаю. И если я когда-нибудь встречусь с Корой, так ей и скажу.
